Опасные видения (сборник) - Лестер Дель Рей

Седобородый маринатор

— Так я называю себя. Плод мудрости, замаринованный в рассоле перечеркнутого цинизма и слишком долгой жизни.

— У тебя такая улыбка, словно ты только что поимел женщину, — подшучивает Чиб.

— Какие там женщины. Мой шомпол потерял свою упругость тридцать лет назад. И я благодарю Бога за это, поскольку теперь я не страдаю от искушения совершить прелюбодеяние, не говоря уже о мастурбации. Однако во мне остались другие силы и, соответственно, благодатная среда для других грехов, и они куда посерьезнее. Помимо сексуальных прегрешений, которым, как ни странно, сопутствует грех семенных извержений, у меня были другие причины не обращаться к этим целителям от Древней Черной Магии, чтобы они взбодрили мои жизненные соки до прежнего уровня парой уколов. Я был слишком стар; если бы что-то и привлекло ко мне юных девиц, так только деньги. И во мне было слишком много от поэта, ценителя красоты, чтобы обрастать морщинами и плешинами своего поколения или нескольких поколений до меня. Теперь ты понимаешь, сынок: я словно колокол, внутри которого язык болтается бесполо. Дин-дон, дин-дон. Все больше дон, чем дин.

Старик смеется раскатистым смехом, это львиный рык с ноткой голубиного воркования.

— Я всего лишь оракул, через который доносится голос вымерших народов, я — адвокатишка, отстаивающий интересы давно умерших клиентов. Явитесь, но не класть во гроб, а вознести хвалу и, вразумившись моему голосу разума, тоже признать ошибки прошлого. Я — странный, согбенный старик, запертый, словно Мерлин, в дупле дерева, мне не упорхнуть. Я — Самолксис, фракийское божество в обличье медведя, пережидающее зиму в своей берлоге. Последний из семьи, из спящего сонма Заколдованного царства.

Старик подходит к тонкой гибкой трубке, свисающей с потолка, и притягивает к себе складные ручки перископа.

— Аксипитер ходит кругами вокруг нашего дома. Он чует какую-то падаль на Четырнадцатом горизонте Беверли Хиллз. Неужели он не умер, тот Виннеган, неужели опять ускользнул победителем? Дядя Сэм — словно диплодок, которому дали пинка под зад. Проходит двадцать пять лет, прежде чем сигнал доходит до его мозгов.

Слезы выступают на глазах Чиба. Он говорит:

— Не дай Бог, если с тобой что-нибудь случится, Старик, я не хочу этого.

— Что может случиться с человеком, которому сто двадцать лет, разве что отключится мозг или откажут почки.

— Нужно отдать должное, твоя телега скрипит и не ломается, — говорит Чиб.

— Называй меня мельницей Ида, — просит Старик. — Ид — зародыш, передающий наследственные качества; из муки, которую мелет мельница, выпекается хлеб в причудливой печи моей души — или наполовину выпекается, если тебе угодно.

Чиб улыбается сквозь слезы и говорит:

— В школе меня учили, что все время каламбурить — дешевая поза и вульгарность.

— Что вполне годилось Гомеру, Аристотелю, Рабле и Шекспиру, вполне подходит и мне. Между прочим, если уж заговорили о дешевом и вульгарном, я встретил в прихожей твою мать, вчера ночью, до того, как они сели играть в покер. Я выходил из кухни, прихватив бутылку. Она чуть не упала в обморок. Но быстро пришла в себя и притворилась, что меня не видит. Возможно, она и действительно подумала, что столкнулась с привидением. Только я сомневаюсь. Она бы разболтала об этом по всему городу.

— Возможно, она сказала что-то своему врачу, — говорит Чиб. — Она видела тебя пару месяцев назад, помнишь? Скорее всего, она упомянула о той встрече, распространясь о всех своих мнимых головокружениях и видениях.

— И старый костоправ, зная историю нашей семьи, настучал в Финансовое управление? Допускаю.

Чиб смотрит в окуляр перископа. Он поворачивает прибор и подкручивает настройку на рукоятках, поднимая и опуская циклопье око на вершине трубы снаружи. Аксипитер вышагивает вокруг массива из семи яиц, каждое из которых — на конце широкого тонкого ветвеподобного пролета, выступающего из центральной опоры. Аксипитер поднимается по ступенькам одного из пролетов к дверям госпожи Аппельбаум. Двери открываются.

— Похоже, он оторвал ее от форниксатора, — говорит Чиб. — И, похоже, ей одиноко: она разговаривает с ним не через фидео. Мой Бог, она толще Мамы!

— А что тут странного? — спрашивает Старик. — Господин и госпожа Я-как-все отсиживают задницу с утра до вечера, пьют, едят, смотрят фидео, их мозг разжижается, их тела расползаются. Цезарю было б легко окружить себя ожиревшими друзьями в наши дни. Ты тоже поел, Брут?

Однако комментарии Старика не следует относить на счет госпожи Аппельбаум. У нее отверстие в голове, и люди, предающиеся форниксации, редко толстеют. Они сидят или лежат весь день и часть ночи, игла вставлена в зону сладострастия их головного мозга, она посылает серию слабых электрических толчков. Неописуемое блаженство затопляет тело при каждом импульсе — экстаз, несравнимо превосходящий все радости еды, питья и секса. Форниксация преследуется законом, но власти никогда не трогали пользователей иглы, разве только возникала необходимость привлечь человека за что-нибудь другое; объяснение в том, что форники редко заводят детей. У двадцати процентов жителей Лос-Анджелеса просверлены дыры в голове, туда вставлены крошечные стержни для введения иглы. Пять процентов втянулось в это по уши: они сгорают, почти не дотрагиваясь до еды, их раздутый мочевой пузырь источает яды в кровеносную систему.

Чиб говорит:

— Мои брат и сестра, похоже, видели тебя, когда ты прокрадывался тайком в церковь. И не они ли…

— Они тоже думают, что я привидение. В наш век, в наши дни! С другой стороны, может, это и добрый знак, что они способны верить, пусть хоть в загробные тени.

— Ты бы лучше прекратил эти тайные походы в церковь.

— Церковь и ты — вот, пожалуй, и все, что придает смысл моей жизни. Честно говоря, я опечалился в тот день, когда ты сказал мне, что не способен верить в Бога. Из тебя получился бы хороший священник, пусть и не идеальный, и тогда прямо в этой комнате я бы выслушивал мессу и каялся в грехах.

Чиб ничего не отвечает. Он бывал на церковной службе, выслушивал наставления пастора — только чтобы сделать приятное Старику. Церковь была яйцевидной морской раковиной: когда подносишь к уху, голос Бога слышен слабыми громовыми раскатами, удаляющимися, как отлив.

В Космосе есть миры, которые молят о Боге,

а Он слоняется вокруг нашей планеты, выискивая себе работу.

Теперь Старик приник к перископу. Он смеется.