Плен в своём Отечестве - Лев Разгон

«Регулярные побарачные обыски заключенных не производятся. Карцеров нет ни на одном участке и изолировать провинившихся нарушителей совершенно некуда, в силу чего остаются ненаказанными многие, даже серьезные нарушители… Заключенные крадут отруби, предназначенные для кормления рабочего скота, из отрубей приготовляют лепешки для личного пользования»…

Ах это «личное пользование» – всегда нечто запретное, преследуемое как подозрительное и на воле, и вовсе уж криминальное в лагере или тюрьме! Но так как «личное пользование» все же составляет элементарную основу жизни, то те, кто находился на воле, добивались «личного пользования» в непосильной работе, уклонении от античеловеческих законов, в воровстве, которое не могло в народном сознании даже считаться воровством. Несмотря на «Закон от седьмого восьмого», по которому можно было расстреливать людей за украденную жменю подсолнуха. Исключение не делалось даже для детей, которых по указу можно было расстреливать с 12-летнего возраста…

Я комментирую документы, относящиеся к довоенному и по сравнению с другими «мягкому» лагерю. А как же было в других лагерях начиная с 22 июня 1941 года?

Прежде чем перейти к другой группе подлинных документов, расскажу о своем личном опыте. 22 июня 1941 года застало меня на Первом лагпункте Устьвымлага НКВД. И уже через день-два мы стали объектом распорядительности, намного опередившей оперативность несколько растерявшегося высшего военного командования страны. Наши начальники, хотя и не были ни героями гражданской войны, ни маршалами и командармами, – не растерялись. На военную ситуацию они откликнулись так быстро, что я полагаю, что все эти мероприятия были разработаны задолго до начала войны и хранились в надлежащих сейфах с указанием, когда вскрыть и ввести в действие пакеты с грифом «совершенно секретно».

Через 2-3 дня была прекращена радиотрансляция из Москвы и сняты все репродукторы. Было объявлено, что прекращается всякая переписка с волей, поступление какой-либо иной почты, запрещается получать посылки. Рабочий день удлиняется до 10-12 часов, выходные дни отменяются. Повышаются нормы, снижается котловое довольствие. Отказ от работы уже не карается обычным и привычным «кондеем» – карцером, а приравнивается к контрреволюционному саботажу, караемому по ст. 58-14 смертной казнью. Я не могу поверить, что авторы всех этих «оборонных» мероприятий были абсолютные и патологические кретины. Это были обычные воспитанники системы, построенной на вере, что все можно решить с помощью таких мер, как «запретить», «указать», «выявить», «привлечь к ответственности», «принять меры»… По тому, что именно эти слова и до сих пор составляют заключительную часть множества важнейших документов, можно судить, что Система жива!..

И вот к началу осени первого военного года все эти мероприятия стали давать свои зловещие плоды. Начальники не понимали одного: они не могут усилить границы сопротивляемости человеческого организма. И все они были настолько развращены безграничными возможностями замены одних зеков, выбывших «по литеру В», другими, что не учли: война лишила их этих возможностей. Ну, первое время, сразу же после начала войны, быстро разгружались все тюрьмы в западной части страны. Кого убивали, а остальных быстро разгоняли по лагерям. Но эти резервы были незначительными по сравнению с тем, что с каждым днем увеличивалось количество людей, уже не могущих не только что на работу в лес пойти, а доползти из барака до вахты. Конвой отказывался принимать таких «доплывших», потому что они задерживали движение арестантской колонны, а то и запросто могли упасть на землю, а дальше что с ним делать? Пристреливать? Таких указаний ещё не давали, да и что с трупами делать там, в лесу?

А с воли ни письма, ни газеты, никакой весточки. И уже поползли слухи, что немцы уже давно взяли Москву, захватили лучшую часть России, а сюда на Север и не пойдут, на черта им эта тайга да болота… И пошла гулять по лагерю «болезнь отчаянья» – пеллагра. Все было так, как зимой 1938 года, – только хуже. Пеллагра быстро превращала людей в живые скелеты. Только на снимках, фигурировавших в качестве доказательств на Нюрнбергском процессе, видел я такие, как у нас, живые скелеты, обтянутые сморщившейся серой кожей. Укутавшись в какое-нибудь тряпье, они безмолвно, даже не переговариваясь друг с другом, сидели или лежали на нарах и ждали смерти. Долго она не заставляла себя ждать.

И практически лагерь перестал работать. Особый идиотизм всех этих «оборонных мероприятий» и их результатов заключался ещё в том, что лес был необходим для ведения войны. Ибо основу всех современных порохов составляла целлюлоза. И поэтому все вольнонаемные работники лагеря, включая и тех, кто был с погонами, все они были «на броне», как работники оборонных предприятий, имеющих стратегическое значение… Только к концу зимы 1941/42 года главное начальство догадалось, что их оборонный энтузиазм не сработал. И выгнали всех старых начальников, и появились новые – поумнее да пострашнее. Они быстро довели до смерти всех, утративших возможность выздороветь; стали кормить оставшихся в живых; не только разрешили посылки, но и стали поощрять их отправку, разрешили письма, повесили репродукторы во всех бараках, и бодрый голос Левитана стал сообщать, что на такой-то высоте наши части, активно обороняясь, подбили большое количество вражеских танков… А не разделявших необходимого оптимизма и поэтому разлагающе действующих на «контингент» (так стали официально именоваться заключенные) стали арестовывать за «пораженческую агитацию» и отправлять на суд в центральный поселок – Вожаель, где их или расстреливали, или же, сунув новый дополнительный срок, отправляли в другой лагерь.

Так было у нас. А теперь рассмотрим и попробуем прокомментировать документы, относящиеся к другому лагерю.

Период тот же самый: первые месяцы войны – половина сорок первого и весна сорок второго года. Собственно, речь идет не об одном, а о двух лагерях – Северо-Печорском и Заполярном. Оба они относятся к одной системе – подчинены ГУЛЖДС НКВД. Аббревиатура расшифровывается так: Главное Управление Лагерей Железнодорожного Строительства. Ну, а НКВД в расшифровке не нуждается. Лагерь довольно старый, существует с тридцать седьмого года и занят важнейшим делом – строит железную дорогу от Котласа до Воркуты. Чистенькие, немецкого производства, элегантные вагоны с табличкой «Москва – Воркута» можно теперь видеть на московском вокзале. И если есть в этом надобность, можно проехать по всей этой длинной дороге в спальном вагоне, глядя через зеркальные стекла больших окон на безрадостный пейзаж: лес, лес, лес, болото, болото, болото… Да ещё мелькнут за окном и мгновенно исчезнут остатки бревенчатой зоны и покосившаяся вышка. Следы сверхударного строительства. И знаменитых некрасовских строк: «А по бокам-то все косточки русские» – уже явно недостаточно. Здесь – по уверению тех, кто эту дорогу строил, – под каждой шпалой лежит человек… И не один.