Творимая легенда - Федор Сологуб

Анисья говорила:

– Вот ужо про твоего Мардария все Якову Сергеичу скажу.

Раиса вскрикивала:

– Глаза выжгу!

Анисья посмеивалась и отвечала:

– Еще кто кому раньше!

Воры тихо пробирались в темном лесу. И только тихий огонек между деревьями, утешая, маячил в глазах, – тут, близко! Несли икону, завязанную в полотенце.

Когда еще подходили к дому, услышали визгливые голоса баб. Заворчали:

– Галдят наши гимназистки, как бабы на базаре.

– Ведь сказано им, чтоб тихо сидели.

– Драть их надо, мерзавок!

Сдержанный, тихий смех и грубые, жестокие шутки зашелестели среди воров.

Дошли, постучались. Тихий стук в окно заставил вздрогнуть заспоривших баб, уже собравшихся было опять подраться. Раиса пугливо спросила:

– Кто там?

Послышались из-за окна грубые голоса и смех:

– Эй, хозяйки, отворяйте ворота.

– Встречайте…

– Мы вам принесли…

Нахально, пьяно и визгливо засмеялись бабы. Они открыли дверь, и в затхлый воздух лачуги ворвались голоса пришедших. Грохот сапог, шум голосов, – точно великое множество ввалилось. А и всего-то было пятеро.

Молин раскутал полотенце, и положил икону на стол. Заблестела ее золотая риза в тусклом свете керосиновой жестяной лампы, висящей на стене, засверкали ее разноцветные камни.

Бабы дрогнули, но пересилили страх. Хохотали. Тыкали грязными пальцами в золото ризы. Тупая, глупая радость играла на лицах пьяных людей. Злые шутки их были отвратительны.

Зажгли свечи, чтобы виднее было. Ругаясь и толкаясь, воры принялись обдирать камни и золото. Смотрели на скорбный, темный от времени лик и смеялись. Пили водку и пиво. Яков Полтинин командовал:

– Бабы, печку топить, живо. Камешки нам, а икону в огонь. Топор неси, Раиса…

Грохочущий хохот покрыл его слова. Анисья возилась около большой русской печки, пьяно пошатываясь. Раиса принесла топор. Яков Полтинин поставил икону на пол и, придерживая ее левою рукою, принялся рубить ее топором.

– Твердое дерево, хорошее, – похваливал Яков Полтинин. – Ну, Ефимка, подбирай.

Ефим Стеблев подобрал куски иконы и понес их к печке. У него были испуганные и глупые глаза, а губы его пьяно и нагло ухмылялись. Скоро в печи пылало пламя. Чистые, небесно-ясные огни бегали по раздробленному святому лику. Икона пылала. Лупилась краска. Искорки перебегали.

Молин крикнул:

– Ну, ребята, делить!

Остров посмотрел на него сердито и сказал:

– Делить так делить. А впрочем, дело не к спеху. Сперва хлебной слезы можно выпить.

Молин настаивал:

– Только, чур, делить поровну.

Остров грубо захохотал и крикнул:

– Как не так! Не жирно ли будет! Скажешь, пожалуй, что и Ефимке столько же, как мне?

Ефим начал было:

– Ведь я в церкви…

Но Остров посмотрел на него так злобно, что мальчишка оробел и отошел к бабам. Раиса шептала ему:

– Ну, что, корова тебе язык отжевала, что ли?

Молин свирепел. Кричал на Острова:

– Тебе, что ли, больше! Ты что за архимандрит?

Яков Полтинин грозно сказал:

– А кто придумал? Нам с Островым три четверти пополам, а вы делите остальное.

Вор Поцелуйчиков, смирный с виду и чахлый человечек, вдруг заволновался и закричал:

– Не согласен! Всем поровну делить. В петлю-то мы за вас лезли с Ефимкой.

Осмелел и мальчишка. Стоя сзади Молина, кричал:

– Поровну делить! Подавайте мне мою долю!

Остров прикрикнул на него:

– Ты, щенок, не суйся! Ты у нас вроде как в ученье, тебе полной доли не полагается.

Спорили все злее и яростнее. Уже не сдерживали голосов и кричали во всю глотку. В споре приняли участие и женщины. Назуживали мужчин. Молин закричал:

– Не хотите делить по-братски, так и донести можно.

Все вдруг замолчали. Молин спохватился. Забормотал смущенно:

– Право, стоило бы. Только что…

Бабы завыли в один голос:

– Донесет, погубит наши головы!

Яков Полтинин крикнул:

– А, доносить! Братцы, бей его!

И он вместе с Островым бросились бить Молина. Молин отбивался; Поцелуйчиков трусливо семенил вкруг сцепившихся и тонким голосом покрикивал:

– Доносить! Да что же это, братцы! Да – за это убить мало!

Ефим жался в углу и дрожал от страха.

Анисья притащила топор и сунула его Якову Полтинину. Яков Полтинин свирепо крикнул:

– Башку снесу!

Он взмахнул топором. Удар пришелся прямо по голове Молина. Раздался мягкий хруст черепа. Молин тяжело упал на пол.

Трое воров молча отошли от окровавленного трупа. Смятение испуга пронеслось по избе. Анисья завизжала:

– Убили!

Яков Полтинин грозно крикнул на нее:

– Молчи, сволочь! Того захотела?

Раиса укоряла ее:

– Ай да баба! Сама топор сунула, а теперь воешь.

Остров и Полтинин быстро вытащили Молина из избы.

Ефим и Поцелуйчиков вырыли глубокую яму. Молина бросили в нее и зарыли. Вернулись в избу. Уже без спора поделили деньги на четыре равные части. И потом сели ужинать.

Полтинин мрачно сказал:

– Издох не пожравши. Ну, да туда и дорога. Сам виноват.

Остров посмотрел на Ефима, гнусно хихикнул и сказал:

– Боюсь, проболтается мальчишка.

Ефим похолодел от страха. Но быстро сообразил, что страх может его погубить. Развязно сказал:

– Нашли дурака! Либо вздернут, либо на каторгу пошлют. Нет, братцы, нам всем молчать надо. Вы лучше о бабах подумайте.

Взоры всех уставились на баб. Анисья заревела. Раиса презрительно улыбнулась и сказала:

– Я-то болтать не стану, а за Анисью не поручусь. Молинская лохудра.

Анисья закричала:

– Да побойся ты Бога! Не я ли на него топор принесла! Опостылел он мне, окаянный!

Полтинин выпил стакан водки и сказал невесело:

– Не скули. Убивать никого из вас не станем. Что руки марать! Не маленькие, понять можете, – денег много. Будете молчать – купчихами будете, проболтаетесь, – по миру пойдете.

Бабы успокоились. Ефим усмехался нагло, радуясь, что отвел от себя беду. Он был уверен, что воры так или иначе изведут Анисью. Ну, а Раиса уцелеет, – хитрая.

Он не знал, что в эту же ночь, под утро, четверо, сговорившись, задушат его и Анисью. Его долю отдадут Раисе. Останется сплоченная шайка – четыре надежные товарища.

Глава восемьдесят седьмая

Прошло несколько дней. Совершались в Скородоже самые обыкновенные у нас события. У Рамеева, как у деятельного члена кадетской партии, сделали обыск и при этом ничего не нашли опасного и преступного; но, как водится, захватили письма и кое-какие книги. Никого это не удивило и не взволновало особенно – дело привычное.

А вот что вызвало много толков.

Вице-губернатор и исправник возвращались из уезда вместе – ездили кого-то усмирять. Поздно вечером ехали они в город близ усадьбы Триродова. Было пустынно, темно. Леса и перелески обступали дорогу.

Вице-губернатор спросил:

– А это что там наверху огонь виден? Это уж не нас ли выслеживают?

Исправник поглядел в ту сторону, куда показывал вице-губернатор, и сказал:

– А это на башне, Ардальон Борисыч, у нашего химика Триродова.

Вице-губернатор угрюмо спрашивал:

– Какая такая башня?

Исправник объяснял:

– А как же, это у него над домом две башни построены. Очень хороший вид оттуда открывается – река, поля, город, все как на ладошке видно.

Вице-губернатору это не понравилось. Он заворчал:

– Что за башни! Точно дворец. Он там сидит, может быть, и все в подзорную трубу выслеживает. Надо запретить, – пусть снимет башни. Это против строительного устава.

Исправник тоскливо думал:

«Чего только не придумает! Опять мне придется путаться».

Вдруг из гущи невысоких кустов раздались выстрелы. Вице-губернатор диким голосом закричал:

– Чур меня, чур! Наше место свято!

И быстро сунулся вниз. Лошади помчались. Ямщик гнал во всю мочь. Было страшно, что голоса в экипаже вдруг замолкли.

Ямщик остановил своих лошадей только в городе, на площади, у полицейского управления. Оказалось, что исправник убит. Вице-губернатор, тяжело раненный, лежал без сознания, свалившись ничком с сиденья на дно коляски.

В этот вечер Триродов вышел на дорогу. Он сделал один длинную прогулку. Тоска томила его. Он быстро шел. Уже возвращаясь, вблизи своего дома он увидел экипаж. Услышал выстрелы.

Коляска промчалась перед ним. Бледное лицо ямщика пронеслось мимо Триродова. В коляске различил Триродов грузную фигуру исправника. Казалось, что он едет один.

Триродов вернулся домой, погруженный в глубокую задумчивость. Угрюмая Еликонида встретила его у ворот. Спросила:

– Что, батюшка, стреляли, никак?