Санджар Непобедимый - Михаил Шевердин

— Не даст в обиду, это он, Шахабуддин! Да, я скажу…

Все, кто был на возвышении, зашумели, закричали. Куда девалось благообразие всех этих баев, имамов, ишанов? Не слушая друг друга, они кричали все сразу, потрясая в воздухе кулаками.

Джалалова поразило, что дехкане и батраки отнеслись к перепалке, разгоревшейся среди «власть имущих», с полным безразличием. Они не проявляли никакого интереса к тому, что творилось на возвышении. Только зобатый старичок протиснулся вперед к самому помосту и, присев на корточки и положив руки на колени, смеялся от всей души.

Волна криков стихла почти так же внезапно, как и поднялась. Огромными шагами, подметая землю полами великолепного красножелтого халата, величественно прошел по дорожке Черная борода. Он изрыгал проклятия. За ним бежало с полдюжины чалмоносцев.

Ползун хладнокровно наблюдал эту сцену. Он выждал, когда Черная борода ушел, и сказал:

— Господин Шахабуддин–кази, воля народа незыблема, примите наши поздравления.

Один из бледнолицых прислужников прокричал:

— Все присутствующие — гости Шахабуддина–кази. Милости просим!

Уже кое–кто поднялся с паласа. Группа дехкан двинулась к выходу. Под деревьями стало шумно. Тогда прозвучал звонкий голос:

— Мусульмане! Мусульмане! Послушайте.

Все обернулись к возвышению. Расталкивая чалмоносцев, на помост вскочил Джалалов, за ним Курбан и арычный мастер. Баи не успели остановить их.

— Братья, вас провели за нос, как несмышленных ребят. Вас собрали выбирать казия, а оказывается — он уже выбран. Советская власть разрешает вам, народу, выбирать казия, а кто его выбрал? Вы, что ли? Народ, что ли? Посмотрите на них!

И Джалалов показал рукой на Ползуна, на дородных чалмоносцев.

— Народ! — фальцетом крикнул зобатый старичок. — Больно пузатый народ.

Прижав руку к животу, он пронзительно захохотал, имитируя крики молодого петушка.

Вокруг засмеялись. Напряжение исчезло. И Джалалову стало сразу как будто свободнее. Он заговорил легко и просто. Ему помогало и то, что дехкане привалили к помосту и их возбужденные лица были здесь, рядом, блестящие глаза их были с надеждой устремлены на него.

Не остановился Джалалов и тогда, когда чей–то голос, кажется, самого Ползуна, проскрипел рядом:

— Неразумный! Жизнь тебе надоела? Голощекий, берегись!

— Друзья, — говорил Джалалов, — кто такой Шахабуддин? Забыли, что ли? Он держал в своих цепких лапах все окрестные кишлаки, как пучок соломы. Он делал с кишлаками что хотел. Хотел бай отнять у дехкан землю, Шахабуддин–кази писал васику и выдавал ее баю. И земля, как птичка, вылетала из рук бедняка. А почему? Бай смазывал руку казия бараньим салом, печать вынималась из–под пояса, «хлоп!»— и готово. Хотел помещик забрать двенадцатилетнюю дочь вдовы к себе на позор и издевательство, он шел к Шахабуддину–кази и давал ему взятку. И сколько бы ни плакала вдова и не уверяла тысячами клятв, что сиротка еще маленькая девочка, а печать опять «хлоп!» по бумаге, и позорное дело совершалось. А пока Шахабуддин не получал барана, разве мог бедняк выдать свою дочь замуж, даже если она была уже в годах? О, тогда уверения отца считались сомнительными, а казий качал своей чалмой и выражал опасения, что можно неосмотрительно нарушить шариат, выдав замуж девушку, не достигшую зрелости. А сколько безвинных людей, только потому, что они не понравились этому ублюдку Шахабуддину, ни за что ни про что попадали в яму и кормили клопов многие годы? Безвинно осужденный не мог никакими заявлениями и просьбами доказать свою правоту и снять с себя возведенную на него напраслину. А достаточно было великому грешнику, отцеубийце, насильнику своей дочери Сиддыку–лизоблюду, осужденному на восемнадцать лет, дать приличную мзду Шахабуддину, и восемнадцать лет тюрьмы превратились в восемнадцать минут. Сколько вы, дехкане, страдали только из–за того, что ни одна бумага не была законна, если Шахабуддин–кази не «хлопнул» по ней своей печатью. Легкий труд был у вашего казия. За одно движение руки он получал и баранов, и хлеб, и коней, и красивых девушек. Вот ты, Карим, молчал сегодня, когда баи снова выбирали судьей Шахабуддина, а припомни, разве он вступился за тебя, когда при помощи подложной бумаги купеческий сын Маматкул забрал твой виноградник, как наследство никогда не существовавшего дяди? Или ты забыл об этом?

Худой, бледный дехканин в рваном халате мгновенно забрался на помост и закричал:

— Забыл? Нет, разве это забывается! Я умолял, я просил: «О судья, одно движение руки — и печать приложена. В твоих руках благосостояние, счастье, жизнь целой семьи». А он? Он и не смотрел на меня, ибо у меня ничего не было, чтобы дать ему. Много дней я жил у Шахабуддина в конюшне, чистил лошадей, выносил навоз. Коленями вытирал порог его михманханы. И все надеялся. Подметал ему двор. Жал клевер, колол дрова, всю черную работу выполнял. Но мое дело и на волосок не подвинулось. Что хочешь делай, а Шахабуддина–кази слезой не проймешь. Казий бедноту и за людей не считал. «Эх вы, мразь! Да две сотни вас и пальца байского не стоят, — говаривал он. — Был бы бай да ишан довольны». Вот «закон» казия…

Шахабуддин сидел неподвижно, и только по бледному лицу его катились крупные капли пота.

— Ну, как, — повернулся к толпе Джалалов, — нужен вам такой судья как Шахабуддин? Хотите вы, чтобы он по–прежнему «хлопал» печатью и наживал богатства?

Несколько робких голосов выкрикнуло:

— Нет, не хотим!

Их подхватили более дружно в задних рядах:

— Не надо, пусть убирается!

А еще через минуту кричала единодушно вся толпа.

— Вон! Убирайся, старый пес!

— Кого же вы изберете казием вместо вора и взяточника Шахабуддина? — наконец удалось перекричать толпу Джалалову.

Он по–мальчишески наслаждался победой и с торжеством посматривал на гудевшую толпу, забыв, что в двухстах шагах в доме Шахабуддина–казия сидит сам Кудрат–бий со своей бандой головорезов.

Но друзья были начеку.

— Поспешим, — зашептал арычный мастер, — если Кудрат–бий терпел и не вмешивался, то потому только, что был уверен… А сейчас, как узнает…

Только теперь Джалалов вспомнил об опасности. Он обежал взглядом толпу, ища знакомые лица, и увидел человека, ожесточенно прокладывающего себе локтями дорогу к помосту. Это был широкоскулый, с изрытым оспой лицом, человек лет пятидесяти.

— Я хочу сказать, — крикнул он могучим басом так, что многие вздрогнули.

— Говорите, — сказал Джалалов. Человек быстро взобрался на помост.

— Не надо нам Шахабуддина, не надо нам Черную бороду, — загудел он. — Не надо нам их. Пусть идут туда, откуда пришли. Так ли?