Сделка - Элиа Казан

Католическое кладбище в пригороде Нью-Йорка тоже было заполнено. Могилы попирали друг друга.

Мы объездили всю округу. Это был длинный день.

Наконец в одном уголке неконфессионального кладбища мы нашли свободный клочок земли. Это место не пользуется спросом, сказали нам, потому что вдоль ограды прокладывается новое шоссе. Мы пошли посмотреть.

Шоссе в шесть рядов, три — уже использовались, и впрямь проходило в нескольких метрах от предполагаемой могилы отца. Гигантские бульдозеры и катерпиллеры на огромных колесах были в работе.

Но мы заметили, что, когда строительство будет закончено, этот уголок будет спокойным. Разумеется, шум машин доноситься будет, но и только. В этом была определенная закономерность: отец провел больше тридцати лет, ежедневно уезжая в Нью-Йорк и возвращаясь из него. По утрам почти все машины будут ехать в том же направлении, что ездил и он. А по вечерам — обратно. Моя мать, в свое время, ляжет в землю рядом с ним и будет так же терпеть гул машин, как терпела его соседство всю жизнь.

Она остановила свой взгляд на пустовавшем месте.

Мне стало ясно, что ожидала она совершенно не такое, надеялась на лучшее место, но она пожала плечами, сказала «о’кей», и мы поехали. Из кладбищенской конторы я позвонил Майклу и велел ему приехать.

— Ему надо поторопиться, — сказал служитель. — На свободное место претендует еще одна семья.

Майкл пообещал приехать как можно скорее. Он сказал, что отца перевезли в похоронный дом.

Сыновья Глории сидели в одной из комнат, как пара воронят, оба в черном. Над телом отца все еще где-то работали. Мистер Тантон попросил меня в сторонку. Я подготовился выслушать деликатный вопрос.

— Ботинки вашего отца, — зашептал он, — в плохом состоянии, на одной подошве — дырка, и в целом ботинки изношены. Разумеется, это не так уж и важно, тело будет прикрыто до пояса… все зависит от того, как вы… Я подумал, что надо сказать об этом.

— А куда он пойдет в них? — спросила мать, когда я передал ей драматическую новость. У отца, сказала она, была другая пара, но она сгорела. Первый раз она упомянула про поджог.

Почему-то мне захотелось, чтобы отец был обут в достойную обувь. И я повел маму на улицу, в обувной магазин.

Уже несколько часов меня не покидало ощущение, что мать хочет что-то сказать мне. Я отвел ее в ресторан.

— Тебе надо покушать, — сказал я.

Она поела, и хорошо поела.

Выпив одну чашку чая, она попросила вторую.

Иногда люди, сами того не подозревая, сигнализируют другим о чем-то готовящемся. Когда мама заказала вторую чашку, то тем самым дала мне понять, что сейчас что-то скажет. А дополнительная порция ей нужна для обдумывания.

— Эв! — сказала она. — Мне кажется, что ты здоров.

Я рассмеялся.

— А я только что решил, что я — псих.

— Но почему, Эв? — спросила она и взяла мою руку.

— Я думаю по-другому, чем остальные.

— А ты уверен, что это так плохо?

— Я никого больше не люблю… кроме тебя. Но больше никого.

— Что случилось с Флоренс?

— Я пробовал дозвониться ей. Служанка говорит, что она уехала куда-то. Впрочем, ты ведь говоришь о наших с ней отношениях?

— Флоренс — прекрасная женщина.

— Жизнь с ней угнетала меня.

— Она — прекрасная женщина. Много помогала тебе.

— Да, да! Помогала убивать меня. А я медленно убивал ее!

— Ну, это ваши личные проблемы. Тебе лучше знать, что есть что у тебя в доме! Но домашние дрязги еще не симптом сумасшествия?

— Это не то слово. Я стал опасен другим людям и их образу жизни.

— Не поняла.

— Ну, пожар… К примеру.

Мать задумалась. Затем сказала:

— Все годы моей мечтой, моим страстным желанием было сжечь эту проклятую трехэтажную образину! Я благодарю тебя, спасибо за то, что сжег этот дом!

— Вот как!

— В этом доме было слишком много комнат!

— Да.

Она поцеловала меня.

— Мне плевать на страховку. Я ненавидела этот дом. Тридцать лет жила в нем и тридцать лет ненавидела.

— Успокойся, мамочка, — сказал я. — Успокойся!

Но ее прорвало:

— …Этот дом отнял у меня жизнь!

Я-то знал, кто отнял у нее жизнь. Но ее воспитание не позволяло произнести его имя сейчас иначе, чем в уважительном отношении.

И все-таки она произнесла:

— Твой отец не знал, как насладиться концом жизни. Он сидел в кресле, вспоминал ошибки, перебирал в памяти сделки, ругал тех, кто оставался ему должен, даже если должник уже умер. Я говорила ему: «Серафим, забудь о деньгах, почитай книгу, полистай журнал!» А он в ответ: «Принеси карты!» И еще: «Посмотри, с кем Господь оставил меня доживать последние дни, с идиоткой!» А я выигрывала у него и в пинокль, и в рамми, и в бридж. Он думал, что я жульничаю. Он бил меня и кричал: «Не жульничай!» Весь дом дрожал. Но я не поддавалась и все равно выигрывала.

— Чем сейчас займешься, мам?

— Бедный Серафим! — вздохнула она. — Бедный Серафим!

— Поселишься у Майкла?

— Нет. Сниму комнату. Буду готовить только себе, а в комнате будет тихо-тихо, и никаких карт. Каждый день буду ходить в библиотеку и брать книги. Прочитаю одну, возьму другую. Буду смотреть телевизор. Чет Ханлей — очень милый мужчина, буду слушать его и сравнивать новости по телевизору с тем, что пишут в газетах. Я буду жить, вот и все.

Ее грудь вздымалась.

— Да простит меня Бог, я собираюсь пожить для себя, — сказала она.

Ей было семьдесят два года.

И никуда нельзя было уйти от этого. Она праздновала смерть мужа, она радовалась его уходу.

Вторая чашка чая, эклер.

Она наслаждалась.

Закончив с пирожным, она вытерла губы и улыбнулась мне.

Мы купили старику шикарные ботинки и этим актом продемонстрировали последнюю любовь к нему: что больше его не виним, ведь он был по-своему воспитан и не знал, как жить по-другому.

День похорон был жарким и душным. Смог растекался толстым одеялом по всему кладбищу. В глазах щипало.

На похороны пришли люди, которые не видели отца многие годы. Они плакали.

Мама не плакала.

Она принимала соболезнования с подобающей скорбью, медленно наклоняла голову, но ничего не говорила в ответ.

Глава двадцать девятая

Если тот, кто надо, подписывает то, что надо, то попасть в «Гринмидоу» проще пареной репы. Но до тех пор, пока тот, кто надо, не подпишет другую бумагу, выбраться оттуда не так просто.

Я увидел доктора Ллойда, шустро двигающегося меж двух зданий, догнал его и схватил за локоть. Он — слушатель невнимательный, и поэтому я не стал толочь воду в ступе, а приступил сразу к делу.

— Доктор Ллойд, я готов выписываться хоть сейчас!

— Нет проблем, Эдди. Следующий раз, когда судья Моррис приедет сюда по расписанию, мы встанем и скажем ему, и как только он подпишет — вы свободны. Кстати, у вас есть где жить и как насчет работы?

— Мне нужны не дом и тем более не работа, доктор Ллойд!

— Вот как. Но учтите, судья обязан спросить, каким образом у вас появятся деньги на еду и на жилье.

— Весь фокус состоит в том, что, лишь обладая деньгами, человек может ответить, каким образом он будет их тратить. А когда их нет, то и ответа нет.

— Забавно, Эдди! — хохотнул он и огляделся. — Но судья Моррис сам не выносит решений, он лишь следит за их соответствием закону.

— Вот поэтому я хочу сделать вас своим союзником. Скажите ему, что я не собираюсь работать.

— И как долго?

— Я ушел на пенсию. Навсегда.

Он рассмеялся и снова огляделся вокруг.

— Эдди, ну поразмыслите сами. Мне пришлось ознакомиться с… В общем, я знаю, у вас есть шикарный дом…

— И не менее шикарная жена. Слишком шикарная для того, чтобы приклеить меня к ней снова. Доктор Ллойд, мне нужен покой и полная изоляция от людей.

— Но, Эдди, в мире, куда вы хотите уйти, полно народу…

— Их я не буду беспокоить. У них — свое, у меня — свое. Что такое?

— Что?

— Вы все время оглядываетесь!

— Я думаю, неужели нет никого, кто бы мог впустить вас на пару недель?

— Есть одна подружка, но ей самой надо найти человека, который бы любил ее.

— А вы не…

— Мне никто не нужен. Я возвращаюсь к полному эгоизму.

— Эдди, — рассмеялся он, — недостаток эгоизма никогда не стоял у вас на первом месте!

— Вот именно что стоял! Поэтому-то я строю стену вокруг себя. Не хочу более быть частью цивилизации.

— Вы — все равно часть! А что в этом плохого?

— Давайте не будем углубляться, потому что если мы начнем ворошить этот древний вопрос, меня отсюда не выпустят.

— Охо-хо, Эдди! Легко все отрицать и возлагать вину на всех, кроме себя. Представим, что все в ваших руках…

— Все бы сжег, клянусь.

— Что все?

— Все!

— Вам не нравится наша страна?

— Нет, страна прекрасная.