Собрание сочинений в шести томах. т 1 - Юз Алешковский

А вот что происходит с алкоголиками на сороковой день, я не знаю. Одно из двух: или запой начнется новый, или совсем избывается старый…

Хорошо, конечно, было ошиваться на даче Вчерашкина в Барвихе, но в кандее, честно вам признаюсь, чувствовал я себя лучше. Уж больно много всякой высокопоставленной швали приходилось видеть. Но «Графа Монте-Кристо» я перечитал уже раз десять и понимал: если хочу попотрошить Силу, стеревшую с лица земли мою деревню и моих близких, да и не только моих, а еще миллионов таких, как я, то нужно зажаться, нужно чистить клыки зубным порошком «Вперед», нужно стричь когти дамскими ножничками, нужно мазать репейным маслицем волосню, встававшую на загривке от бешенства. Нужно, кроме всего прочего, учиться видеть, слышать, понимать, сопоставлять, владеть своей волей и рожей почище Станиславского и Немировича-Данченко. Нужно закаляться, как Сталин.

Эту фразу мне и Пашке частенько говаривал Иван Вче-рашкин, когда мы гуляли по лесу или рыбачили. Держитесь, говорил он, братцы, скоро мы с вами погуляем по буфету, скоро придет наше времечко, вам жить предстоит и править, а ихнее времечко кончается, кончается оно, братцы, сил моих больше нет!

В объяснения Иван Вчерашкин не вдавался…

Мне он твердо внушил, чтобы обо всем, что было, как бы я забыл. Забыл – и ни писка чтобы, ни пуканья, ни скрежета зубов. Точка. Меня нашел сам Иван Вчерашкин в Ростове, в вокзальном сортире… Я писал на пол, орал, а мать моя умерла от тифа прямо на вокзале, о чем Вчерашкин узнал от пассажирской шоблы. Отца же моего, большевика-рецидивиста, грабившего царские банки, расстрелял лично Деникин. Вот такое мое прошлое, и Вчерашкин меня усыновил, как социалистический гуманист.

Ко всякой такого рода фразеологии он тоже приучал нас с Пашкой, объяснив, что она вроде жаргона и без нее в нынешних компашках никуда не деться. А меня за то, что спас я Пашку от верной смерти и пристроил придурком в кандей, он, Вчерашкин, отблагодарит по-царски, Царство Небесное зверски убитым и замученным злодеям…

О том, что речь шла о расстрелянной семье царя, я тогда не догадывался…

Учились мы с Пашкой в небольшой школе, в закрытом, так сказать, загородном колледже для детей и родственников высших руководителей. Но учеба нам была до лампы… Учились – и все.

Забыл вам сказать, что Вчерашкин добился освобождения отца Сашки Гринберга. Сделать это ему, наверное, было нелегко. Недели две он возил на дачу четырех гусей с ромбами в петлицах и, кажется, самого Буденного. Пьянь шла дымная. Бабы ихние, напившись, пели под гитару и под джаз Утесова. Джаз специально привозили на автобусе «буссинге»…

Однажды Сашку позвали в столовую. Вот он – жертва троцкизма, сказал Вчерашкин. Какая-то баба, Сашка потом уверял, что киноартистка Вера Холодная, посадила его на чудесные коленки, дала выпить шампанского и шепнула Сашке, чтобы приходил ночью в бильярдную. У Сашки чуть не разорвалось сердце от волнения всего естества… Ромбы расспрашивали его об ужасной жизни в детдоме, они, оказывается, ничего об этих ужасах не знали, о педерастах-активистах, и, смеясь, велели Сашке бросить дрочить, потому что от этого, говорят, высыхают мозги, как у нашего умника – Сашка был уверен, что речь шла о Ленине, – и наступает паралич ума, что и доводит страну до разрухи и кровавого разгула. Отца обещали освободить.

Ночью Сашка пробрался в бильярдную. Артистка уже лежала пьяная и голенькая на зеленом сукне, как на лужаечке, а один из ромбов дрых на кожаном диване…

Не буду рассказывать, что там и как у них происходило.

Я забеспокоился вдруг: меня прошиб страх, почему это у меня не стоит? Почему мне по ночам не снятся бабы, и я, как князь, Пашка и Сашка, не успел трахнуть их во сне, едва только дотронувшись до руки, до ноги, до губ, до волосиков между ног, не содрогаюсь от неведомого счастья и трусиков не сушу украдкой на солнце. Почему? Я тоже вместе с Сашкой, по его приглашению, подсматривал не раз в щель дверную или в скважину замочную, или в окно на бардачные сцены, и Сашка, бледнея, чуть ли не в беспамятстве отходил в сторону. Его трясло от слез и злобы. Он скулил: почему все так устроено, что хочет он, хочет, и не велено кем-то, ждать надо черт знает чего, когда он уже, в принципе, может в любую минуту десять раз стать папашей собственного ребенка…

А я могу? Почему я не мучаюсь?… Что со мной?… Ничего я себе не отшибал… До прихода Понятьева в Одинку бегали мы к баньке на баб поглядывать, и подступала же какая-то тогда духота к сердцу, и жарок разливался в паху… Почему я сейчас так спокоен? Почему?

Понимаю, гражданин Гуров, что вы сейчас не прочь потребовать тщательной медэкспертизы в надежде на компетентное заключение спецов о моей врожденной патологической недоразвитости и таким образом снять с себя обвинение в непредумышленном нанесении увечья, приведшего к невозможности гражданином Шибановым продолжать род человеческий… Понимаю. Оставьте эту надежду. Консультировался я через несколько лет со светилами. Один из них хвалился нескромно, что не раз держал в своих руках член Сталина. Гениальный и неповторимый якобы член. Я попросил подробней рассказать светило о незабываемом впечатлении. Вы понимаете, сказало светило, это трудно выразить словами. Держу, смотрю, чувствую всей душой, что гениальный, что исторический, безусловно, член в моих руках и остальные по сравнению с ним – пипки от клизм, не более, но выразить подробное впечатление словами мог бы только Гомер или же Джамбул, в общем, поэт эпического склада. Не-вы-ра-зи-мей-шее, батенька вы мой, впечатление!

Цыц, говорю, старая вредительская вонь, я тебе не батенька, давай подписку, что никому никогда не будешь открывать государственную и партийную тайну о члене Сталина! Быстро! С ума сошел? Сегодня это, а завтра японская разведка узнает секрет устройства жопы Кагановича? Или сердец остальных членов политбюро?… И давай мне диагноз! Почему у меня не стоит? Быстро, эстет проклятый.

– Возможно, временная, очевидно, неполная атрофия функции яичек и простаты из-за предположительной травмы последних в предродовой или ранний послеродовой период жизни…

Но оставим этот идиотский разговор…

36

Идем мы однажды по лесу. Грибы собираем. Нюх у меня и сейчас гениальный на это дело. Деревня все-таки! Иван Вчерашкин, Пашка, князь и я идем однажды по лесу. Сашка уехал от нас к освободившемуся папане. Вдруг вижу в ельничке – человек в белом кителе. В руках – корзинка. Спиной к нам стоит. Курит. Палочкой лапы еловые приподнимает. Пашка по старой привычке подходит к нему и нагловато говорит: «Дядь, оставь покурить! А?»

Дядя оборачивается… Сталин!!! У меня дух зашел от ужаса, но и тоненькое жужжание только подлетающей или уже отлетевшей случайности уловила тогда душонка моя. Сталин! Пашка обалдело молчит. Иван Вчерашкин ходит где-то в низинке. Я тоже три на девять зубами умножаю, не могу помножить.

– Закуривай, Пашка, – вполголоса говорит Сталин, достав из кармана коробку папирос, – закуривай. Но мерзавец ты все-таки, что курить не бросаешь. Ты же партработником должен стать. Где отец?

– Папка-а! Папка-а! – заорал Пашка, однако быстро закурил, затянулся глубоко и жадно раз десять подряд, даже шибануло его, бросил папиросу и сказал Сталину, что эта – последняя, Иосиф Виссарионович!

– Верю. Не обижайся, если обманешь Сталина!

Тут Пашкин отец подошел. Здравствуй, говорит, дорогой Иосиф, спаситель мой!

– За это не благодари. Не обижай, – говорит Сталин. – Ты лучше скажи, Иван, почему ко мне гриб не идет? Почему даже сраная-пересраная, вроде Крупской, сыроежка не хочет назваться груздем и полезть в так называемый кузов?

– Ты, Иосиф, горец! Орлам привычней зайцев с высоты пристреливать, да и кланяться низко ваш брат не привык.

– Хорошее, научное объяснение, – говорит Сталин, – даже лести не вижу в нем. Кланяться я действительно не люблю. А это кто такой с полной корзиной? Верзила! На палача похож, не помню, из какого кино.

– Это Васька! Везет ему на грибы! Сорок семь белых набрал!…

Тут Иван Вчерашкин быстро рассказал Сталину, как мой отец три раза грабил с ним банки и что Сталин должен его помнить, а белые расстреляли такого замечательного чис-тодела, мать от тифа умерла, и вот вызволил он, освободившись благодаря Иосифу, Пашку и меня из гробового детдома, основанного Крупской, чтоб у нее совсем глаза на лоб вылезли. До каких пор троцкисты будут измываться и калечить педерастией нашу молодежь?

– Не спеши, Иван, не спеши. Тише едешь, приедешь на масленицу, – говорит Сталин…

И вот тут, гражданин Гуров, я вас попрошу расшевелить воображение, вот тут, откуда-то из-за берез, не лая, не хрипя, стрелой вылетает гигантского роста овчарка, в пасти пузырится пена, глаза безумные остекленели, белки их кровавы. Вылетает и несется прямиком на Сталина, уже выбирая на бегу мгновение для прыжка. Это было видно по вздутым в пружинистые комки мускулам. Оскалив зубы, отчего собрались на ее морде яростные морщины, вылетает из-за берез овчарка неимоверной, искаженной бешенством красоты и, как будто гипнотически приковав всех нас к месту, взлетает в воздух, уже уверенная, что через секунду клацнут ее клыки, замкнувшись на горле усатого человека в белом кителе с папиросой в зубах, клацнут клыки, и это все, что ей нужно в жизни, целиком вложенной в смертельную силу прыжка! Все!