Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

«черты оседлости» в большинстве своём сделало выбор в пользу Российской империи и СССР и их возможностей — и лишь во вторую очередь в пользу эмиграции в США, и в третью очередь — в пользу сионистской колонизации Палестины.

Помещение этнодемографической истории Польши и Литвы в контекст Прибалтики в её современном понимании, то есть там, где начиная с XVII века экспансия Польши на Восток столкнулась с экспансией Швеции, Пруссии и немецким правящим классом, а поляки сами стали объектом немецкой ассимиляции, где в 1920–1930-е гг. Польша стала в регионе крупнейшим конкурентом СССР, проливает особый свет на инструментарий и материал этнокультурной конкуренции.

С фактографической точки зрения это помещение в контекст сделал известный и исследовательски чрезвычайно активный, недавно умерший историк-демограф Владимир Максимович Кабузан (1932–2008), который и после своей смерти дарит новые труды русской науке. Его названная книга — лишь одна из его посмертных публикаций[1002].

В. М. Кабузан так определяет географию предмета: «В состав Прибалтийского региона мы относим населённые преимущественно литовцами, латышами и эстонцами Эстляндскую, Лифляндскую, Курляндскую и Ковенскую губернии, а также Кёнигсбергский и Гумбиненский округа Восточной Пруссии. Кроме того, здесь анализируются также Виленская, Витебская и Сувалкская губернии, а также Алленштейнский округ Восточной Пруссии. Они лишь частично могут рассматриваться в составе региона… В целом по ходу работы иногда приходится также сохранять и традиционное деление на Прибалтику в узком, принятом в XIX — начале XX в., смысле слова (то есть Лифляндскую, Эстляндскую, Курляндскую губернии), Белорусско-Литовский регион (Виленскую, Ковенскую, Витебскую губернии), Сувалкскую губернию Царства Польского и Восточную Пруссию (Кёнигсбергский, Гумбиненский и Алленштейнский округа)» (с. 20).

Политико-географический состав Прибалтики в русской традиции претерпел следующие перемены. До 1917 года это был Прибалтийский (Остзейский) край Российской империи (состоявший из Курляндской, Лифляндской и Эстляндской губерний, то есть нынешних Латвии и Эстонии). В 1920-е — историко-географическое содержание Прибалтики в советском языке расширилось до Литвы, Латвии и Эстонии, иногда также Финляндии. Например, в 1933, 1934 и 1935 гг. официальные представители СССР, включая главу НКИД М. М. Литвинова, говоря о задачах региональной безопасности, а в 1939-м — новый глава НКИД СССР В. М. Молотов, говоря о прямой угрозе войны, неизменно включали Финляндию в число стран Прибалтики, наряду с Эстонией и Латвией[1003].

В 1920–1930-е гг., по мере внешнеполитического сближения Польши с Финляндией, Эстонией и Латвией, Литва, так и не согласившаяся с оккупацией Польшей Виленского края, естественным образом выпала из коалиционного формата Прибалтики, но это не мешало некоторым авторам объединять все эти пять стран в целостный регион «окраинных» государств[1004], что, впрочем, не смогло конкурировать с более общим понятием «лимитрофов», то есть государств, образовавшихся или расширившихся после распада Российской, Австро-Венгерской и Германской империй на их некогда «пограничном» стыке (Румыния, Венгрия, Чехословакия, Польша, Литва, Латвия, Эстония, Финляндия). Присоединение в 1940 году Литвы, Латвии и Эстонии к СССР окончательно закрепило за ними в русском языке имя Прибалтики, а итоги советско-финской войны 1939–1940 гг. вывели из состава региона Финляндию[1005].

В. М. Кабузан профессионально, подробно и неоднократно останавливается на проблеме источниковой базы исследования, основой которого послужили материалы V — Х ревизий (1795–1858), данные административно-полицейских исчислений (1795–1858), данные церковного учёта, переписи населения 1881–1917 и до 1920-х гг. и до 1989 (с. 3). Его главное сожаление состоит в том, что привлечение следующего по детальности уровня данных — по населённым пунктам — осталось ему явно не под силу: «Несмотря на исключительно богатые источники и наличие целого ряда солидных исследований, этнодемографическая ситуация в Прибалтике не исследована должным образом в динамике и за большие отрезки времени. В настоящем исследовании мы поставили своей задачей рассмотреть эту проблему по уездам и губерниям (в границах конца XIX в.), а также в рубежах современных прибалтийских республик[1006] с конца XVIII в. до наших дней» (с. 19).

Таким образом, исходя из источников, автор даёт средний региональный и субрегиональный показатель этнической динамики без её диахронической и территориальной (по населённым пунктам) полноты. Восстановление этой полноты В. М. Кабузан прямо завещал «историкам демократических, свободных республик Прибалтики» (с. 21); он даёт им и методическую подсказку: «Распространение при изучении списков населённых мест данных об этническом составе населения более позднего времени на более ранний период является, по нашему мнению, весьма плодотворным делом. Конечно, при учёте показателей миграции, естественного прироста и т. д. Наши попытки заинтересовать исследователей Литвы, Латвии и Эстонии изучением этих списков путём сплошного анализа за большой отрезок времени (100 и более лет), к сожалению, не дали никаких результатов. А ведь это единственный надёжный путь для анализа изменений в этническом и ином составе населения за большие отрезки времени» (с. 24, прим. 34). Впрочем, учитывая официальную националистическую идеологию правящих в Литве, Латвии и Эстонии этнократий, прямо диктующих науке и, силой уголовных санкций, всему обществу «правильные» исторические концепции и терминологию, предпочитающих утверждать тотальную «пришлость» иноязычного населения и, например в Латвии, отвергающих этничность коренных для страны латгальцев, рассчитывать на то, что это завещание учёного о необходимости детализации исторической картины принципиальной полиэтничности прибалтики будет исполнено именно силами этнократических историографий, не приходится.

Историк вновь и вновь указывает на эвристический смысл новых источников: «Особую ценность представляют списки населённых мест западных губерний России, собранные П. И. Кеппеном в 1827 г. Они свидетельствуют о весьма распространённом здесь двуязычии (язык прихожан „польско-русский“, „русско-польский“ и т. д.). Такие списки имеются по Ковенской, Виленской и Витебской губерниям (литовцы здесь отделены от литвинов-белорусов, но поляков далеко не всегда можно отделить от белорусов-русских)» (с. 22, прим. 5). В. М. Кабузан цитирует переписные этноязыковые формулировки из материалов Х ревизии 1857–1858 гг.: «жители славяно-литовцы. К их славяно-литовскому наречию очень мало принимается языка литовского», а в Виленском уезде в десятках тысяч для каждого варианта — «преимущественно поляки» или «преимущественно литовцы» (с. 7–8). Авторитетный исследователь широкого круга вопросов истории, языка, этнографии и политики славян и Восточной Европы в целом А. Л. Погодин (1872–1947) писал о контексте и диахронии межъязыковых и межэтнических отношений в Литве, что в начале ХIХ века после присоединения Литвы к Российской империи — «в русской части Литвы польское влияние было безраздельно», хотя — пренебрежения к литовцам не было, и «помещики, говорившие дома по-польски, чувствующие себя во всех отношениях поляками, вовсе не избегали говорить с крестьянами по-литовски. Но так уж как-то сложилось: польский язык был господским языком, литовский — холопским». Во время польского восстания 1863 года литовская «народная масса осталась здесь в большинстве случаев индифферентной». А в 1860–1880-е годы даже наиболее массовая часть литовской интеллигенции — духовенство — в Литве становилась польской: «что же касается духовенства, то громадное большинство