Дайте нам крылья! - Клэр Корбетт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Санил назначил мне очередную встречу в баре «Камчатский Джо», и я помчался к нему, рассчитывая на новый заказ. Когда я вошел, Санил был уже на месте — сидел просматривал новости.
— Занятная статейка, — сказал он с улыбкой.
— Что пишут?
— Анализируют скандал вокруг «Корней». Тут говорится, что Его Безмятежное Святейшество Троицу Джонса осенило идеей торговать детьми неслучайно. Он ведь к власти рвался, да и воля сильная, недаром же собственную секту учредил. А по мужской части — недоразвитие, он все равно что евнух, проявить себя мужиком не мог, так что решил управлять чужим плодородием, раз сам недееспособен. И не просто управлять, а развернуть настоящий бизнес, причем деньги делал на злейших идейных врагах, на богачах и важных персонах, которых ненавидел. Это ему было слаще меду, он на это подсел. Да еще и доходное предприятие, очень доходное.
— В этом есть логика, — кивнул я.
Разодранная Хищником рука все еще побаливала: мне ведь сняли здоровый клок пострадавшей кожи и поставили заплату из свежей, но пока что она заживала. Я потер предплечье.
— Компромат, который я тебе раскопал на Бриллианта, теперь, наверно, без надобности? — уточнил я. — Депутат и без того по уши увяз, скандалище будь здоров.
Санил уставился на меня, не мигая. Потом хлопнул себя по коленям и расхохотался, да так заразительно, что я и сам засмеялся, хотя он мне еще ничего не объяснил.
— Ну ты и прелесть! Святая простота, — всхлипнул Санил. — Ты и правда так думаешь? Не буду тебя разубеждать.
— Погоди. Что-то я не поспеваю. Что я прохлопал?
— Зак, для сыщика в тебе маловато подозрительности, — поддел меня Санил.
Я вытаращился на него в недоумении, потом постепенно до меня дошло.
— Кажется, понял, — протянул я, задумчиво барабаня по столику. — Тебе Бриллиант с самого начала был не особенно нужен. А что теперь ему шьют убийство, это так, десерт, не больше. Бриллиант и Церковь Святых Серафимов идут в нагрузку, а основное блюдо у тебя в меню — Троица Джонс, вот его-то тебе и надо было на горячее. Так? Ты заподозрил, что Бриллиант с Уотерхаусом затеяли какие-то махинации, я накопал тебе улик. Сведения, которые раздобыли мы с Кам, тоже пригодились, потому что с них и начался весь скандал вокруг Бриллианта, Серафимов, а потом уж своим чередом — вокруг «Корней» и Троицы. Но ты изначально на это и метил, и заранее просчитал, когда запустить всю лавину. Да?
Санил тонко улыбнулся.
— По-твоему, спрогнозировать участь Бриллианта было так уж трудно? — поинтересовался он.
— То есть ты знал, что я привлеку к делу Хенрика? М-да, предсказуемая я, видать, пешка. Ладно, по крайней мере, ребята Хенрика нарыли по финансовой части кое-что полезное, и твоему боссу эти сведения сгодились. Кто бы он ни был — а кстати, кто?
— Видишь! — Санил торжествующе поднял палец. — Можешь, если захочешь. Подумал немного, пораскинул мозгами, и сам все сообразил.
— Ах ты учитель-мучитель, так тебя и этак, — буркнул я.
Вся схема вдруг предстала перед моим мысленным взором с хрустальной ясностью. Я понял, кто был истинным врагом Троицы Джонса и начальством Санила — тот самый бывший министр внутренних дел, обладатель множества связей в верхах и целой армии могущественных знакомцев, тот самый — отец двоих дочерей, похищенных из клуба «Харон». Это дело, расследование которого когда-то принесло мне некоторую известность, все еще влияло на расстановку сил в политике. Недаром же говорят, что месть — это блюдо, которое лучше подавать холодным. В данном случае блюдо разве только не заморозили, так долго вызревал план этой мести.
Значит, я все-таки подлинный слуга Немезиды, богини отмщения.
— Здорово, Санил. Чисто сработано, поздравляю, — сказал я.
Ведь и правда — работа мастера. Оба раза я послужил орудием мести. Тогда — все совпало случайно, теперь — все было тщательно просчитано, словно в изящной шахматной партии. Санил умница. И умелый игрок.
Глава двадцать первая
Операция
У меня в жизни наступила больничная полоса. Мало того, что сам я ездил лечить ногу, и еще навещал Питера и Пери, а потом пришел день, которого я страшился больше всего на свете. День, когда я отправился в больницу к Томасу.
И вот я сидел в приемной рядом с Лили и ждал. Подготовительные процедуры и таинственная терапия остались позади, а сегодня решающий день — Томаса прооперируют. Его уже увезли прочь от нас, в неведомую страну за белыми дверями операционной. Вернется он преображенным.
Я ожидал, что Лили будет сама не своя от ликования, но ошибся — все-таки не совсем она бессердечная: вон как притихла, лицо подавленное, даже испуганное. В больницу она явилась в своем неизменном сером деловом костюме, и даже прихватила с собой какие-то документы — полистать, пока мы будем ждать, но папку даже не раскрыла. Просто сидела на белом пластиковом стуле и неотрывно смотрела на экран настенного телевизора, ничего не видя. Я принес кофе на двоих. Лили отпила глоток и поставила бумажный стаканчик рядом с собой. «Он был такой маленький на этой каталке», — выдавила она, не глядя на меня.
— Да, — отозвался я. На каталке, укрытый голубой казенной простыней, Том казался не то что маленьким — крошечным. Вокруг блестели капельницы, катетеры, что-то еще, он был весь опутан проводами.
Когда каталку уже увозили, я успел прошептать Тому:
— Ты у нас храбрец, великан Томас, правда?
Меня затопляло невыносимое чувство вины, — конечно, бывало, что я и раньше мучился совестью, но не до такой степени. Господи, что мы с Лили наделали? Отправили родное дитя на мучения, на пытку. Наркоз, маски, иглы, скальпели. Как у нас язык повернулся — согласиться, чтобы над ним такое вытворяли? С точки зрения закона, хирургическое вмешательство — это жестокое насилие, преступление, которое оправдывано лишь согласием пациента и необходимостью. Да, согласиться мы согласились, но так ли уж необходима операция? Согласился бы сам Томас, если бы понимал, что его ждет?
Теперь оставалось лишь сидеть и терпеливо ждать, и надеяться, что операция кончится благополучно и наркоз минует благополучно и вообще все обойдется и от меня зависеть уже не будет, потому что я страшно устал винить во всем себя.
Лили нервно грызла ногти, — я-то думал, она уже избавилась от этой детской привычки. Я мягко отвел ее руку ото рта. На миг она задержала свои пальцы в моих, потом стиснула руки на коленях и застыла.
— Не знаю, сколько мы здесь прождем, — сказала она.
Я встал и заходил взад-вперед по приемной. По линолеуму коридора тянулась вдаль, к дверям хирургического отделения, синяя полоса, и я ходил по ней туда и обратно, туда и обратно, потом стал ходить от окна к окну. Как нам сказали, сама по себе операция не из опасных, просто длинная и трудоемкая — требуется аккуратно сшить уйму мышц и нервов.
Солнце в то утро замерло в небе. Сколько я ни проходил мимо окна — солнце не двигалось, стояло на том же месте. О, это больничное время. Мертвенно-белое неподвижное время, которое отмеряется только завтраком, обедом и ужином. А если ты не пациент, оно превращается в нечто бесформенное и тянется бесконечно. Я настойчиво предложил Лили перекусить, принес лимонад и бутеброды, завернутые в целлофан, но она и не прикоснулась к ним.
За окном длился жаркий день, белело раскаленное небо. Белые двери хирургического отделения распахнулись. К нам шла женщина в голубом медицинском халате, забрызганном кровью, — неужели кровью Тома? Она на ходу сняла маску и сказала:
— Томас сейчас в реанимации. Все хорошо, он молодцом. Вам к нему будет можно, когда его переведут в палату.
Лили вскочила как подброшенная. Вот теперь она лучилась счастьем. Столько ждать — и наконец-то получить долгожданный подарок, крылатого ребенка. Ей не терпелось поскорее развернуть обертку. Каков же он окажется?
Наконец нас провели в палату. Койка Тома стояла у окна, и на нее лился солнечный свет. Том крепко спал, укрытый простыней до самого подбородка. Мы с Лили просто стояли у постели и смотрели на него.
Потом Лили протянула руку и приподняла краешек простыни.
— Что ты делаешь? — спросил я.
— Я должна увидеть, что получилось!
Медленно-медленно она стянула простыню.
И мы увидели крылья. Ничего не скажешь, доктор Руоконен превзошла самое себя.
Крылья укрывали Тома от шеи до пят. Они сверкали чистейшим золотом, и его незагорелая кожа казалась белой, словно мрамор.
Лили заплакала.
Солнце играло на оперении Тома, отчетливо обрисовывало каждое мельчайшее перышко, — они были словно выточены искусным резчиком. Ювелирная работа.
Мы стояли и смотрели, как мерно дышит Том и как крылья слегка колышутся в такт его дыханию. Сколько мы так простояли, не знаю. Солнце постепенно опускалось к горизонту, и, когда низкие закатные лучи пробежали по крыльям Тома, золотое оперение вдруг сверкнуло зеленым отливом.