Все, кого мы убили. Книга 1 - Олег Алифанов

Повторное моё предупреждение содержало более важный вопрос: кто ещё посвящён в поиски разгадки? Советовал я не привлекать к дознанию ни единого человека. Впрочем, зная за ним научную ревность, я почти был уверен, что никому он не доверил своего следствия. А то вдруг какой-нибудь ещё более ретивый дилетант, нежели он сам, наткнётся на разгадку, лежащую на самой поверхности незатуманенного латынью и греческим ума!

Каково же было моё замешательство, когда к Сретению получил я известие о смерти Ивана Павловича, избранного незадолго до того членом-корреспондентом Берлинской Академии. Произошло это так. Из Одесского музея пришло письмо с кратким уведомлением о печальном событии – такие же разослали всем его многочисленным адресатам в Европе. Выходило, что предупреждение своё слал я уже в никуда, а читая его сокрушения, вдвойне грешно досадовал на того, за кого следовало бы мирно служить панихиду. Вечером, в унылом состоянии духа я проговорился Прохору, о чём сразу же горько пожалел.

– А-а, занятно. – Он помолчал, дав мне повод передумать всё, что угодно. – Крепкий был мужик когда мы его видели, так?

Он осматривал какого-то дряхлого одра из породы лошаков, которого привели ему на завтрашние сборы.

– Что же? – ощутил я подвох.

– С виду крепок, а сгорел скоро, – я не сразу понял, говорит он о животном или о человеке, пока он не добавил: – от чахотки.

– Ты почём знаешь?

– Так говорят. Да только то не чахотка. Князь его сглазил. Спалил его огонь.

– Прохор! – взмолился я, еле сдержавшись, чтобы не замахать на него руками.

– Ну, а коли не князь, то всё равно истлел он, как и до него горели. Изнутри, так-то. Не лезь, дядь, куды не надь! – он хлопнул несчастное животное по крупу так, что оно издало странный заупокойный звук, наподобие трубного гласа.

– Да ты-то откуда знаешь?

Он молча раскуривал трубку, так, что я не мог понять, то ли он чересчур туго набил отсыревший табак, то ли делал это, раздумывая, что ответить.

– А княгиня Ермолаеву письмо от князя читала. Тот, вишь ты, почитал это ва-ажным.

Я стиснул кулаки, направив в это движение всё своё бешенство.

– Они же трудились в одной стезе, – сквозь зубы сказал я. – Вот он, стало быть…

– Ну-ну, – закивал Прохор размашисто, и эта наименее содержательная сентенция его пробудила во мне многозначное бурление бездны противоречивых сведений.

С тем же кораблём получил я и ещё письмо – от Андрея Муравьева. Скрытное, оно легло на сердце мутным осадком. Если бы не рука, которую узнал бы я из тысяч, подумал бы я, что писал его другой человек. В каждой выверенной строке его ощущалось опасение неведения и насторожённость травимой дичи. Он писал о том, что имеет весомые догадки насчёт того, от кого пытался скрыть свои находки Дашков, однако мне показалось, что никаких догадок у него вовсе нет, но он хочет, чтобы его тайный и могущественный соперник проявил себя. Вероятно, он имел основания полагать, что послания его прочитываются. Но отдавал ли он себе отчёт, сколь бесконечно опасной может стать их первая и последняя встреча?

Зная, что опус его о Палестине и Египте имел успех, я чувствовал обиду, что не приложил он книгу. Впрочем, в этом он мог просто пощадить моё самолюбие.

Разгадок это не прибавило, да я, признаться, уже и не рассчитывал, что когда-либо получу их. После прочтения я ощутил себя не равным корреспондентом, а мишенью для дротиков, на которой тренируют меткость руки. В зеркале я обнаружил морщины угрюмости на озабоченном от раздражительности лице.

Словно в кривом зеркале, в ответе моём преломились все события и размышления последнего времени. Любая самая никчёмная мелочь подавалась мной как предпосылка чего-то ужасного. Я предостерегал его от вмешательства в тайные дела своих начальников, утверждая, что навлёк на себя немало бед, лишь немного коснувшись чужих забот в случайном путешествии. «Ты описал немало хождений, но забыл прибавить, что это люди, добившиеся успеха, сделавшие карьеру и оставившие хотя бы отрывочные записки. Однако подумай о тех, кто сгинул без следа от рук ли врагов или исчезнувших при попытке проникнуть в тайну, к которой их не допускали».

Я знал, что он подумает – и справедливо. Что я завидую ему, ибо он находился где-то у порога разрешения задачи, которую отыскал сам, я же не приблизился к разгадке того, что мне навязали. Мы оба чувствовали, как трудно найти свою пустоту.

Смерть Бларамберга подействовала на меня отрезвляюще и вновь заставила погрузиться в работу. До тех пор, пока я не обжёгся о простой вопрос: чьи руки сейчас держат жуткий камень, чьи глаза впиваются в заклятье, пытаясь прозреть его чудовищную суть? Хорошо, если заброшен или отправлен в подвал, плохо, если утерян или отдан кому-то. Верно пред лицом бренности ставит вопросы Ермолаев: неважно, что нашёл, важно, где оно сейчас? А что, если некто из многочисленных охотников за скрижалью отравил Ивана Павловича и завладел ею? Но тогда заговорщик был опытным и крайне опасным человеком, чтобы представить медленное убийство смертью от болезни для многочисленных друзей. А мог ли сей предполагаемый заговорщик, коих в моём окружении вообще-то хватало с излишком, почерпнуть нужные ему сведения из наших с Бларамбергом эпистол? Андрей уже опасался таких чтецов, не стоило ли и мне, столкнувшись с необъяснимыми событиями, сразу навострить уши? Я не без труда отыскал нашу с Иваном Павловичем переписку. Для стороннего наблюдателя она, конечно, представляла мало проку, но для опытного искателя открывала всё: не только местонахождение камня, но и наше неведение относительно его зловредной ценности. То есть он мог не опасаться свершать своё чёрное дело с медленной неотвратимостью.

Писать в музей сразу я не стал, оправдывая себя тем, что никаких доказательств гибели Бларамберга от начертанных на камне символов у меня нет. Но совесть не давала мне покоя при мысли о том, что случайный посетитель может чрезмерно заинтересоваться тайным шифром на камне, выставленном в витрине музея. Неразрешимостью загадка стала терзать мою душу не меньше всех прочих. После всё же отправил я в музей невинный запрос, что стало с сим предметом, объясняя это лишь заботой о своём пожертвовании.

Мы не спеша путешествовали, и места библейские одаривали нас благодатями без обмана.

Беседы с Ермолаевым продолжались, иногда верхом, и на привалах мы проводили с ним часы за обсуждением деяний тайных обществ. Я из уважения поведал ему всё, что знал о хазарах и их письменной истории, но оба мы понимали, что не можем уловить главного в розысках князя Голицына.

Недавно ещё одинокими томительными вечерами мечтал я, как прольётся в гостиной её звонкий смех от моих загодя приготовленных картинок здешней жизни, как весело мы станем танцевать под нестройные звуки левантийских музыкантов, и как округлятся её глаза при рассказах о разбойниках и кладах. Вместо этого мне казалось, что общество из меня одного тяготит её однообразием, а красноречию моему не хватает остроумного соперничества Артамонова. Всё реже являлся я к ужину, а и явившись находил её предпочитающую очередной французский роман.