Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

Он сел подле нее на постель:

— А не бросит Олег экспериментальный. Не пойдет участковым ревизором.

— Пойдет как миленький. — Она отвела подальше руку, посмотрела придирчиво на ногти и снова принялась работать пилкой.

Он подумал: не обидел тебя бог практическим умом, а все-таки самоуверенности у тебя свыше разума.

— Не пойдет — вот попомни.

— Уж ты провидец!

— Провидец или нет, а только не надейся: Олег не клюнет на твой крючок.

— Что значит — не клюнет? Что значит — крючок?

— Прекрасно знаешь, что значит.

— Ты чего мелешь?

Муж посмотрел ей в глаза:

— Брось!

— Знаешь!.. — Она взорвалась. — Катись ты!..

С языка готово было слететь что-нибудь еще более резкое, жалящее. А случалось, что в моменты их столкновений с языка едва не срывалось: осатанел ты мне, убирайся вон, слышишь?! Но она останавливалась. Не потому, что этот дом был в такой же мере его домом, как и ее. Тоненько, остро укалывала боязнь. Боязнь чего? Она не смогла бы ответить. Не задумывалась над этим, не пыталась искать ответ. Но всякий раз что-то будто одергивало ее.

Муж вынул из заднего кармана тренировочного костюма, который надевал дома, спички, папиросы и поднялся.

Что произойдет дальше, Ксения знала. Он опять отправится на кухню. Сначала будет сидеть там неслышно, а потом займется чем-нибудь по хозяйству там, на кухне, или в ванной, или в передней… Потом тихий и виноватый вернется в спальню. Впрочем, чаще она засыпала до его возвращения. Но если не засыпала, то слышала, как он молча ложится на свою кровать, как не спит, осторожно пошевеливаясь. Потом он протягивал к ней руку и робко дотрагивался до нее. Но ведь и она не спала, потому что хотела его движения к ней. Хотела, ждала.

Бывало, что она не ждала — ей просто не спалось — и не отвечала на его мольбу. Но поразительно: сейчас, негодующая, взбешенная, она все-таки чувствовала — сегодня она не отвергнет его.

Муж не пошел на кухню. Остановился в гостиной, у двери на балкон. Чиркнула спичка, скрипнула дверь: муж перешагнул через порог, оставив дверь на балкон открытой.

Время от времени за окном, что было рядом с балконной дверью, появлялась красная точечка — огонек папиросы… И снова вспыхнула спичка… В спальню потянуло прохладой. Ксения запахнула халат на груди и подумала с неожиданной тревогой: не простудился бы.

Вернувшись с балкона, он переоделся в свой повседневный рабочий костюм. Сказал:

— Я уже был на химкомбинате, дал согласие генеральному. В присутствии секретаря обкома партии. Такой свидетель, что слово назад не возьмешь.

Он прошел в переднюю. Ксения услышала, как зашуршал плащ.

Камышинцев шел по безлюдной, слабо освещенной улице в стороне от бульвара.

Когда-то было преклонение. Даже в думах не было — будешь или не будешь подчиняться ей. Себя забыл. Все в тебе смято чувством к ней. Любишь каждую клеточку ее существа. Какая уж тут самостоятельность, когда есть только она, а тебя нет. И это было счастьем. Вершиной счастья, вершиной жизни… Что осталось сейчас? Что умерло, что живо?

Разве не по ее вине он и Пирогов, в сущности, потеряли друг друга как друзья? Хотя, конечно, и сами виноваты, не без этого… Казалось бы, нет войны, живи и пользуйся благом дружбы, дли ее. А вот… Не задумываемся в жизненных передрягах, что настоящее — цены нет! — а что суетное.

Тот день, когда Пирогов и Камышинцев едва не погибли, когда оба они приблизились к последней черте, к самому краю жизни, был ранней весной сорок пятого.

На проливе им никогда не случалось быть в деле бок о бок. Каждый выполнял свое. А если говорить о том дне или о той критической поре, когда на мост двинулся большой лед. Пирогов выполнял даже не «свое» — попросился в команду подрывников.

Тот день… Камышинцев стоял с командиром батальона на мосту, в самом начале его; они наблюдали, как ниже моста, где уже не было крупного льда, а плыла всякая ледяная мелочь, высаживались с катеров на пирсы команды строителей. Начальник стройки отдал распоряжение, чтобы на мосту прекратили всякие работы, сняли с опор людей. Движение поездов было тоже приостановлено. Опасно — лед нажимал. На мосту остались только подрывники, в их числе два взвода бойцов роты Камышинцева. Оборону держали на всем четырехкилометровом протяжении моста. Бросали заряды уже не сверху, с ферм, а спустились к нижней части опор, к самой воде. В азарте борьбы нет-нет да выбегали на лед… Взрывы вспыхивали беспорядочно: то несколько сразу, то с интервалами; то едва ли не в одном месте — один, второй, третий, — то на расстоянии друг от друга; то неподалеку от берега, то совсем далеко, в конце этой прерывистой грохочущей огненной цепи… И несколько смельчаков добровольцев вместе с главным инженером строительства — Камышинцев знал обо всем этом — действовали выше моста на противоположной стороне пролива, прямо на огромном ледяном поле, остановившемся у берега. С ними был Олег. Хотя вот этого-то Камышинцев еще не знал, когда стоял на мосту с командиром батальона… К пирсу причалил катер «Нырок», и они увидели, что на трап вынесли кого-то на руках. Среди помогавших нести был главный инженер, и, значит, беда случилась с кем-то из той команды… Камышинцев сбежал с насыпи к этой группе людей и, поднявшись на носки, увидел из-за согнутых спин серое, безжизненное лицо Пирогова.

Но он был жив, его унесли в медпункт, а Камышинцев получил приказание отправиться с катером на мост, снять подрывников с трех опор — пятьдесят шестой, пятьдесят седьмой и пятьдесят восьмой. Не то чтобы опоры считали обреченными, но положение их было угрожающим… Камышинцев и сейчас помнил номера этих опор. Он не забудет их никогда. А уж пятьдесят восьмую!..

Когда все, что с ним случилось на пятьдесят восьмой, было позади, когда он и ефрейтор Макатанов — эту фамилию Камышинцев тоже не забудет — выбрались из воды на подоспевший к ним буксир «Крутой», когда им дали выпить спирту, Камышинцев, согреваясь, оглядел стоявших вокруг матросов. Он прочел в их глазах не просто изумление, а что-то близкое к недоверию или даже страху. Так, наверное, смотрели бы на выходцев с того света.

Двадцать метров… Со стороны это, очевидно, выглядело иначе. Страшнее. Обреченнее, что ли. Шут его знает как. Падение с высоты двадцать метров вместе с мостовой опорой.

Сначала Камышинцев снял подрывников с пятьдесят шестой и пятьдесят седьмой опор. Нельзя сказать, что они сразу оставляли свои позиции, как только им подавали знак с катера. Куда там! Камышинцеву приходилось спрыгивать с катера на опоры моста и сгонять с них бойцов. Они были не только подрывниками, прежде всего они были строителями — они возводили этот мост. Они возвели его за одиннадцать месяцев! Железнодорожный мост через морской пролив. В штормы, сатанинские ветры, в стужу, не зная передышки. Никто не сдался, никто не выбыл из их рядов. Выбыли только погибшие в этом одиннадцатимесячном рывке… Строители со счастливым сознанием, что дадут кратчайший путь поездам на фронт, с предвкушением великой радости того дня, когда соединятся берега пролива. И они пережили этот день ликования — поезда пошли. Но строительство продолжалось, мост укреплялся. Теперь ему выпало самое ответственное испытание — весенний ледоход. Испытание мосту и им, строителям. Мост и они были единым целым. Лед — местные старожилы утверждали, что двадцать пять лет не было такого льда, — двинулся на них… Да, Камышинцеву пришлось с бранью, со всяческими угрозами сгонять подрывников с опор. И вот пятьдесят восьмая. Ее защищал ефрейтор Макатанов. Он даже не обернулся в сторону приближающегося катера. Глянул на него, лишь когда катер причалил; глянул — и заспешил готовить очередной заряд взрывчатки. Камышинцев выпрыгнул на железобетонный пояс, который связывал металлические сваи опоры у самой воды и на котором и был Макатанов. Ефрейтор с ненавистью посмотрел на Камышинцева и крикнул:

— Ложись!

Швырнул заряд. Камышинцев бросился на обледенелый бетон, спрятал лицо. Содрогнулся воздух, по спине прошуршали осколки льда и брызги… Потом, продолжая лежать, Камышинцев и Макатанов посмотрели друг на друга. Лицо у ефрейтора, как у всех подрывников, было черное, задымленное, в кровавых царапинах и ссадинах, засохших и свежих.

— Товарищ старший лейтенант, разве не видите — опора в порядке? Стоит опора — лучше некуда.

— Стоит, но каждую минуту может…

— На то я и здесь, чтобы она не упала…

— Вставай, пойдем!

— Товарищ старший лейтенант!

— Пойдем, тебе говорят!

— Ты что? Ты что, хочешь, чтобы она упала? Ты почему такой приказ отдаешь? Ни одна опора на мосту не упала. И взрывчатки у меня много. Вон сколько взрывчатки! Выстоит опора. Поезда пойдут. Уходите! Моя опора. Ничего с ней не будет, пока я здесь. Поезда пойдут. Уходите!