Диккенс - Максим Чертанов

В середине ноября он читал сцену убийства Нэнси в Сент-Джеймс-Холле (бесплатно, на пробу) перед аудиторией из ста званых гостей; большинство согласилось, что это будет нечто потрясающее. К Энн Филдс, 16 декабря: «На следующее утро Гарнесс (Филдс его знает, преподобный Уильям Гарнесс, старый друг Кемблов и миссис Сиддонс, он редактировал одно из изданий Шекспира) писал мне, что „впечатление было прямо-таки неожиданное и устрашающее“, и добавил: „Должен признаться, что у меня было почти непреодолимое желание дико закричать от ужаса и что если бы кто-нибудь крикнул первый, я бы, без сомнения, тоже не выдержал“. Он не знал, что в тот же самый вечер Пристли, известный женский врач, отвел меня в сторонку и сказал: „Мой дорогой Диккенс, можете быть уверены, что, если хотя бы одна из женщин завизжит, когда вы будете разделываться с Нэнси, в зале начнется повальная истерика“. Однако, смягчив эффект, я бы только все испортил, а мне так хотелось узнать, как это пройдет именно пятого января! (На этот день было назначено первое платное чтение убийства Нэнси. — М. Ч.) Не зная реакции зрителей, мы боимся объявлять о выступлениях в других местах, если не считать того, что я почел безопасным дать одно в Дублине. У мисс Келли, знаменитой актрисы, присутствовавшей на пробе, я спросил: „Как вы считаете, продолжать или нет?“ — „Конечно, продолжать! — ответила она. — Добившись таких результатов, нельзя отступать. Но, видите ли… — сказала она, медленно поводя своими огромными карими глазами и тщательно выговаривая каждое слово, — последние полвека публика с нетерпением ждала сенсации, и вот наконец она ее дождалась!“».

В чем, собственно, такая уж сенсация? Но вспомните, что тогда не было кино, не было никаких «ужастиков» и триллеров, закаливших наши нервы, и викторианская публика крайне редко могла увидеть на сцене «живого убийцу». Да, но те же люди преспокойно ходили на публичные казни и не хныкали? Ну, во-первых, не совсем те же самые: театральная публика и любители казней относились к разным кругам общества. Во-вторых, в разные времена нас изумляют разные вещи. Да и кто сказал, что нынешний «обыкновенный зритель» не пошел бы смотреть на казнь с наслаждением?

Долби, однако, возражал, дошло до скандала и, судя по воспоминаниям Долби, даже до сердитых слез; и все же отныне Диккенс решил всегда включать эту сцену в свою программу. Тут, правда, наступила пауза, связанная с политикой (отставка премьер-министра Дизраэли, выборы, первое премьерство Гладстона): в это время Диккенс, у которого почти совсем прошла нога, но усилилась бессонница, возобновил свои ночные блуждания по Лондону. 5 января в том же Сент-Джеймс-Холле он впервые предстал убийцей Сайксом перед широкой аудиторией — женщины кричали и едва не падали в обморок. Затем последовали выступления в Ирландии и Шотландии, бесконечные поездки туда-сюда, Джорджина болела, Эллен хандрила; в феврале чрезмерное напряжение сказалось на здоровье Диккенса, он опять захромал, появились приступы головокружения, немела вся левая сторона тела, врачи перевезли его в Лондон и предписали полный покой — несколько чтений пришлось отменить, но вскоре больной уже стоял на ногах и поехал продолжать выступления в Эдинбург.

В марте он праздновал день рождения Эллен в Лондоне в присутствии Уиллса и продолжал выступления. В Честере 18 апреля у него произошло кровоизлияние в мозг — удар, как это тогда называли. Долби он сказал лишь, что провел очень плохую ночь, но на следующий день описал Фрэнку Берду все признаки болезни: головокружение, неуверенность в движениях всей левой стороны тела и невозможность поднять левую руку, а также пожаловался, что «наполовину мертв»; Джорджине он писал: «Моя левая сторона совсем не в порядке, и если я пытаюсь коснуться чего-либо левой рукой, я должен сперва хорошенько посмотреть, где это». Через день он, однако, поехал для следующего чтения в Болтон и всем объявил, что ему намного лучше. Фрэнк Берд догнал его в Престоне и, осмотрев, запретил выступать; больного отвезли в Лондон и проконсультировались с доктором Томасом Уотсоном, одним из крупнейших специалистов того времени, подтвердившим факт кровоизлияния и разделившим мнение Берда, что пациент находится на грани паралича левой стороны тела.

Форстер тоже все время болел, так что виделись редко; болеть начал и Коллинз, и Диккенс становился все более одинок. У Плорна в Австралии дела пошли плохо, с фермы он сбежал; отец в отчаянии писал Расдену: «Я всегда был готов к тому, что он ничего не сделает без крена в ту или иную сторону, ибо, хотя я и думаю, что он, в сущности, гораздо способнее своих братьев, он всегда был эксцентричным и своенравным юношей и его характер еще не выработался, хотя задатки характера у него есть. Я все еще надеюсь, что ему понравится жизнь в колониях». И в том же письме: «То, что Виктор Гюго называет „занавесом, за которым готовится великий последний акт французской революции“, в последнее время, однако, немного приподнимается. Похоже на то, что видны ноги довольно многочисленного хора, который готовится к выходу». В том, что касается французских дел, Диккенс был провидцем — близилась та самая революция, в пожарах которой исчезнут следы предполагаемого ребенка Эллен.

В Гэдсхилле ему стало лучше, в мае приехали Джеймс и Энн Филдс, нашли его почти здоровым, пошли игры, шарады, Филдсы вспоминали, что он даже танцевал; водил Филдса по всем лондонским закоулкам, включая притоны курильщиков опиума — зачем ему это? Потом, наверное, узнаем… Два или три дня в неделю он проводил под именем Трингема с Эллен — надо думать, к тому времени уже все знакомые были в курсе его двойной жизни, но помалкивали, зная, как легко вызвать его гнев и ненависть.

12 мая он написал свое последнее завещание. Душеприказчиками назначались Джорджина Хогарт и Форстер. Имущество, включая авторские права, составляло 80 тысяч фунтов — около восьми миллионов по нынешним деньгам. Первым пунктом шла Эллен Тернан: она получала тысячу фунтов, свободную от налога на наследство. Немного, но исследователи предполагают, что он оставил ей еще при жизни другие крупные суммы; в частности, она получала прибыль от доходного дома, который он купил специально для нее. Джорджине он оставил восемь тысяч, свои личные вещи и рукописи. Мэйми получала тысячу фунтов единовременно и еще 300 фунтов в год пожизненно, если не выйдет замуж. Чарли — восемь тысяч, дом, библиотеку и долю в «Круглом годе»; Генри — тоже восемь тысяч; оба они обязывались содержать мать до конца ее жизни. Остальное имущество, включая авторские права, делилось поровну между остальными детьми — получалось примерно по шесть тысяч фунтов. Вся прислуга получала по 20 фунтов, Форстеру достались опубликованные рукописи и часть личных вещей. «И, наконец, я строго наказываю моим дорогим детям всегда помнить, сколь многим они обязаны вышеупомянутой Джорджине Хогарт, и отплатить ей за это преданной и благодарной любовью, ибо, как мне хорошо известно, она всю жизнь была им самоотверженным, деятельным и верным другом».