Офицерский гамбит - Валентин Бадрак

Свои практические опыты озадаченный ситуацией разведчик старался подкрепить или опровергнуть книжной мыслью. Нередко вынужденно оставаясь наедине в киевской квартире, он с невиданным аппетитом поглощал целые тома: слой за слоем слетал налет пыли с истории этой одновременно щедрой и болеющей земли, с сильным запахом и роковым притяжением, обильно политой кровью… Его настроение менялось в зависимости от найденных оправданий своей подрывной деятельности. Потревоженные тени прошлого подтверждали ему вычитанный в одной книге вердикт: «Общественное сознание национальных меньшинств в целом оказалось неготовым для восприятия украинской идеи…» Речь шла о времени после присоединения украинских земель Правобережья в конце XVHI века. После осмысления этого исторического приговора душа Артеменко долго корчилась в муках поиска подтверждений – это могло бы оправдать его странную разрушительную миссию, в которую он сам больше не верил. Когда же в нескольких львовских кофейнях, упрятанных в глубинах домов, подобно тому как это было во времена национальных подпольных движений, от него и его двух спутниц на входе с неумолимой и одновременно приветливой улыбкой требовали «гасла» «Слава Украйини!», он терялся. Что происходит?! Он воочию убеждался, что Украина, подлинная и отдельная, существует, живет и развивается. Он узрел, что по своему духу жители Западной Украины гораздо ближе к полякам и венграм, чем к россиянам. Но его пугали и нелепые перекосы. Один престарелый львовянин разоткровенничался с ним прямо на улице – благо украинское произношение Артеменко не грешило тем, что тут величали «москальскими» нотками. Но полковника разведки покоробило, когда «завзятый националист» (так он себя назвал) без обиняков заявил ему о своем понимании ситуации. В переводе на русский его короткий спич имел бы приблизительно такой вид: «Те, кто живет в Донецке и Луганске, – это варвары. Но их еще можно сделать цивилизованными людьми. А те, кто живет еще дальше на восток, – варвары, которых делать цивилизованными бесполезно и бесперспективно». Артеменко не дослушал собеседника, просто повернулся и пошел прочь, сочно сплюнув прямо на тротуар. Щемящая горечь долго оставалась внутри, как будто сердце обильно посыпали перцем да наложили жирный слой горчицы. Он не мог понять и принять столь гигантской разобщенности между представителями, казалось бы, одной земли, производной одного корня, некогда единой культуры и среды. Но точно уверовал: злые пигмеи национализма в двух государствах возникали больше всего от продолжительной работы пропагандистской машины империи.

Очередную поездку в Москву за инструкциями и обратно в Киев Артеменко сознательно совершил на поезде. Не было гонки, он никуда не спешил, наступало тягучее, резиновое время переосмысления. Когда ехал в Москву, одной из попутчиц оказалась полная дама с отвислыми бульдожьими щеками и неприятно выпирающими теми частями тела, что обычно составляют женскую гордость. То, что осталось от лица, являло собой нелепый гротеск: чугунный котелок с заплывшими от жира глазами, над которыми доспехами нависли мрачные брови. В купе они были только вдвоем, и ей явно недоставало общения. Дама оказалась из промышленных Мытищ, и за считаные минуты она поведала уйму деталей своей скучной жизни. Она работала не то технологом, не то экспертом на заводе, расположенном у самого дома. Алексей Сергеевич подивился тому, что вся жизнь этой стареющей женщины была сплошным перечнем страхов. Она боялась всего. И того, что завод выкупил какой-то армянин и они с мужем могут остаться без работы. И того, что повсюду, по всей Москве и в ее окрестностях, появилось слишком много людей, которых русскими даже с натяжкой не назовешь. Она страшилась фатальной незащищенности и зачем-то тащила из Киева целых восемь килограммов телятины. Похожая на непомерно огромную тряпичную куклу, пыхтя и страдая от тяжелой одышки, она едва не плакала оттого, что и муж, и зять, да и все ее знакомые мужчины слишком крепко пьют. «Спивается нация, а все скупают нерусские. Нашим же остается роль работяг», – сетовало то, что когда-то было женщиной. Толстыми пальцами в это время она держала платок и то и дело вытирала его кончиком уголки болезненно оплывших глаз. Артеменко полюбопытствовал о цели ее визита в Киев, и добродушная работница сообщила, что речь идет о тестировании какой-то технологии. Стараясь подыгрывать, больше из жалости к попутчице офицер осведомился, считает ли женщина украинцев частью русской нации. Он полагал, что такой вопрос окажется слишком удаленным от границ ее бытия. Ничуть! Она насупилась, ее брови, и без того грозные, стали похожи на багратионовы флеши на Бородинском поле.

– Конечно, одна! И говорить нечего! Ну, западены вместе со своим Львовом пусть отделяются. А остальное-то – все один народ, который силой разделили.

Ого! Артеменко чуть не присвистнул. Даже груз бытовых проблем не мешал ей иметь собственные глубокие суждения, фундаментальную позицию на этот счет. Вот они, следы всеобщей обработки населения! Это – классика работы с массами, отметил про себя полковник.

Действительно, главным вопросом проскальзывающих мимо него исторических событий оставались реальные люди с их противоречивыми, порой непостижимыми действиями. Его интересовали те представители нации, которые обладали потенциалом изменить что-либо, выгнуть металлические рельсы, по которым неведомо куда на всех парах мчался паровоз с еще недавно впечатляющим названием «Украина». Его интересовали воодушевленные личности, отвечающие за метаболические возможности этой изумительно богатой и одновременно шокирующе бедной земли. Он пристально вглядывался в лица общественных лидеров, способных влиять на соотечественников. Алексей Сергеевич всматривался в их тусклые силуэты, изо всех сил старался быть проницательным, пытался с фонариком забраться к ним в души, чтобы ничего не проглядеть, не упустить. Он становился искренним и пронзительно беспокойным, вызывая ответное доверие собеседников. Игра в прорицателя его увлекала, но порой он натыкался на такие мели и подводные течения, что у него дух захватывало. Личный статус Артеменко, его приобретенные за два активных года связи в политических и деловых кругах, наконец, его ресурсные возможности теперь позволяли встречаться с довольно влиятельными представителями украинского истеблишмента. Для себя он сделал потрясающее открытие: чем ближе становились новые президентские выборы в стране – новая точка бифуркации, – тем легче Артеменко было встречаться с персонами, которые вызывали у него интерес. Все вокруг присматривались, принюхивались по-собачьи, все были насторожены, как внезапно застигнутые ежи, никто ни во что не верил, никто никому не доверял, но все были удивительно любезны и готовы по-брежневски целоваться хоть с самим чертом.

С преуспевающим промышленником Анатолием Георгиевичем Бурченко полковник Артеменко познакомился почти случайно, на одном из индустриальных форумов. Он даже не планировал туда ехать, но решился как-то спонтанно, в последний момент. Хотя дискуссия посвящалась вовсе не России, а высокотехнологическому машиностроению, в котором Алексей Сергеевич, надо сказать, смыслил слишком мало, он открыл для себя нечто такое, что составляло область непознанного. Получилось, как если бы опытный летчик – а Артеменко небезосновательно считал себя в украинском небе опытным навигатором – столкнулся с НЛО. Неопознанным объектом оказался деятельный семидесятидвухлетний руководитель крупного в Украине негосударственного предприятия. Во всех отношениях законсервированный в собственном соку продукт величавой и грандиозной Страны Советов, он, к немалому изумлению Артеменко, предстал слепком сознания той сильной части общества, которая способна удерживать темные аморфные массы от засасывания в вакуумную дыру с пугающим названием «рыночная экономика».

С первых минут, когда Артеменко украдкой изучал лицо этого, скорее даже не украинского, а «красного» директора, как говорили про старых, еще советской закалки начальников, он с восхищением вспоминал пророческое замечание Ирвинга Стоуна. Известный биограф утверждал: чем старше становится человек, тем вернее выражает лицо его внутреннюю суть. И худое лицо с глубокими бороздами на впалых щеках, и холодно и нагло горящие, как вечный огонь у обелиска Неизвестному солдату, глаза, и все иные черты – все выдавало склонность к решительным действиям. Портретная суть этого человека являла окружающим неподражаемую экспрессию во всем – в нервных жестах, белых, вызывающе редких, странно зачесанных на лысеющую макушку волосах, резком, пронзительном голосе, нарочитой небрежности. Выступление директора Бурченко во время форума несказанно понравилось Алексею Сергеевичу – оно было схоже с громким хлопком пробки от шампанского и гейзерным выбросом вслед за нею прагматично-циничного потока газированных слов. Невозмутимо, с напором и осознанием своей значимости, без намека на кривляние, Бурченко казацкой булавой прошелся по европейским перспективам украинской промышленности, а затем с неисправимой, хлесткой наглостью высек нагайкой всех жаждущих российской любви. Предлагаемая формула успеха от Бурченко заключалась в том, чтобы, полагаясь на собственные силы, реалистично сотрудничать со всеми, но не впадать в зависимость ни от кого. «Если бедный и несчастный будет объединяться с другим нищим и неполноценным, от этого объединения родится урод, а не вселенский успех», – заключил разгорячившийся руководитель производства, адресуя слова директорам, плачущим по советской производственной кооперации и уповающим на Россию как на божественную силу. Артеменко был в восхищении. Он испытал тайное чувство национальной гордости, что украинец образца 2009-го, туманного для страны времени, может иметь столько достоинства и внутренней силы. И он задался целью поговорить с преуспевающим промышленником.