Лягушка на стене - Владимир Бабенко

— Только на птиц? — спросил начальник, возвращая Коле красивую бумажку. — А на лосей?

На лосей у нас разрешения не было.

— Смотрите, — наставительно сказала охотинспекция. — Лосей не стреляйте! Поймаю — ружья отниму и уголовное дело заведу!

Мы, ожидая, что события будут развиваться по известному сценарию, наивно полагали, что охранники после этих слов, следуя русской пословице «Что охраняю, то и имею», вытащат из лодки лосиную ляжку и подарят ее нам. Но мы были несколько разочарованы, когда наши гости извлекли из «Прогресса» только полиэтиленовый пакет, полный редиски, огромную буханку круглого белого хлеба и две бутылки вина.

— Ну, орнитологи, налетай на амгуньские яблочки! — сказал старший и высыпал на расстеленную газету редиску, раскрашенную в цвет польского флага.

— Что же вы, ребята, сеток не захватили? — спросил он после пятиминутной паузы, заполненной звоном кружек с нежной брусничной настойкой производства единственного на реке завода, жеванием упоительно вкусного хлеба, хрустом молодого редиса и смакованием нежного мяса сварившейся горбуши. Мы еще раз подивились скорости распространения информации по реке.

— Зря, зря вы сеток не взяли, — продолжал начальник. — Первая рыба как раз на нерест пошла. Я вам сетчонку оставлю. Ловит не очень хорошо: старая, уже дырявая. Но вам хватит. По ведерку икры домой привезете. Только лосей ни-ни!

Скоро разговор переключился с охраны животного мира на другие темы. Мы спросили, кто здесь жил раньше, в сгоревшем доме.

— А, старик один. Его убили, а дом сожгли, — просто разрушил иллюзию царящей вокруг идиллии охотинспектор. — Сожгли, — повторил он. — Для отвода глаз, значит. Мол, несчастный случай. А по слухам, у старика водилось аж три карабина. Вот за них и порешили. Ямы видели? Это милиция копала, все погреба перерыла. И под домом тоже копали. Черт-те откуда бульдозер на барже привозили. Искали, значит, но не нашли карабинов-то. Дело ясное, карабины взяли, старика кокнули, а дом сожгли — мол, сам сгорел. Ну ничего, — помолчав, продолжил охотинспектор. — У старика два сына да племянник остались. А карабины эти все равно здесь когда-нибудь «всплывут». Вот родственники и разберутся безо всякой милиции.

Вспоминая о мгновенном распространении информации по реке, мы в это поверили и не позавидовали похитителям карабинов.

— Конечно, из-за этих карабинов дед лакомым кусочком был, — продолжал начальник природоохранного патруля. — Во-первых, жил на отшибе, во-вторых, столько оружия имел. Это не отшельник, тот ниже по течению обитает. Если встретитесь с ним, привет передавайте. Мы его иногда навещаем, подкармливаем. Интересный дед, дореволюционный. Из дворян. Он до сих пор все слова с твердым знаком пишет. Ей-богу! Только к нему особенно не доберешься — он в стороне от реки, на озере живет. Сначала по протоке надо ехать, потом по озеру. А оно мелкое и все водорослями заросло. По нему не то что на лодке — и на оморочке[30] не протолкаешься. Хотя вы на своей красавице можете попытаться. Так вот на этом озере и живет отшельник. Только брать у него нечего — одна скрипка да кошка. А контейнер, — ответил на наш вопрос инспектор, — один городской чудак на плашкоуте[31] привез. Сейчас его нет, он только в отпуск приезжает. Там у него нары, можете переночевать. Только темно — окошка нет. Ну ладно, спасибо за угощение и за компанию. — И инспектора направились к своей лодке.

— Пора ехать — темнеет, самая работа у нас. Вот вам. — И начальник бросил на берег холщовый мешок с сеткой. — По ведерку икры домой привезете. А то как же в Москву без дальневосточного гостинца? Только лосей не стрелять — Боже упаси!

Охотинспекция уплыла по своим делам, а мы остались на берегу с подарками: сеткой, горбушей и нехорошими мыслями об убитом старике.

Коля поставил палатку на берегу, у лодки, а я, взяв спальный мешок, пошел в контейнер. Тусклый огонек свечки осветил железные стены моего ночлега, узкие нары и прошлогоднее сено на полу. Дверь закрылась со зловещим скрежетом засовов камеры Шлиссельбургского замка. Я разделся, забрался в спальник и потушил свечку. Тонкая фиолетовая полоска ночного неба светилась там, где створки смыкались неплотно. Оглушающая тишина стояла внутри этого металлического короба. Лишь капли вечерней росы, падающие с нависающей ивы, выводили по железной крыше четкий звуковой узор размером в три четверти, как будто легкая пара двигалась в медленном вальсе.

Сон у меня был такой же темный и глухой, как мой каземат. Утром я никак не мог сообразить, где нахожусь. В камере царил полумрак. Щель между створками, длинная и узкая, как ножевой разрез, ослепительно горела бело-голубым цветом. Падающие капли выстукивали по крыше моего бомбоубежища веселый фокстрот, постоянно сбиваясь с ритма. Я встал, толкнул дверь, и она, как бы жалея об ускользающей жертве, со скрежетом раскрылась.

Над невидимой рекой текла вторая, туманная река, а по ее поверхности медленно скользил бледно-красный шар утреннего солнца. Внизу чернела палатка моего товарища. Все спало в этот благодатный час, кроме птичек, из-за которых я каждый день был обречен на ранние подъемы.

У самого берега на веточке ивы сидел, втянув голову в плечи, задумчивый зимородок. Иногда он что-то вспоминал (я думаю — что-нибудь из гастрономической сферы), приподнимал голову, как бы икая и сглатывая слюну, дергал крошечным хвостиком и снова впадал в созерцание реки. В тумане, рядом с плавающим солнцем, пролетели три белолобых гуся, явно не гнездящихся и потому вполне съедобных. Но ружье было в контейнере, и гуси благополучно скрылись.

На самом берегу, рядом с Колиной палаткой, истошно вопили, деля стратегически важный мысок, два кулика-перевозчика.

Соседняя вырубка была словно перевита толстой медной проволокой — длинными изогнутыми стеблями свидины — кустарника, которым в Москве украшают парки. Из самой чащи этого проволочного заграждения пела птица. Голос у нее был такой четкий и ясный, что ему мог позавидовать любой диктор. Сибирский сверчок уже, наверное, в тысячный раз за сегодняшнее утро произносил неизменную фразу, в которой всем местным охотникам, рыбакам и прочим озабоченным любителям природы почему-то слышалось одно и то же: «Пропить, переспать!» Я послушал этого неугомонного пернатого жизнелюба, взял ружье и пошел на маршрут, продираясь сквозь свидину. Милое растение, используемое в Центральной России в качестве прихотливого декоративного кустарника, здесь, на родной почве, настолько обнаглело и переплелось, что его заросли по своей непроходимости могли быть сравнимы лишь с кедровым стлаником.