Откройте небо (Сборник) - Роберт Силверберг

Разряженные мужчины и женщины. Превосходные мозаичные полы; увешанные гобеленами стены; повсюду масса золотого шитья и толстой позолоты; раскаты переливчатого смеха; мерцание женской плоти под почти прозрачными шелками.

Я сразу же увидел Пульхерию.

Пульхерия увидела меня.

Наши глаза встретились, как встретились они в лавке, она узнала меня и загадочно улыбнулась. И снова будто разряд электрического тока прошел между нами. В более позднюю эпоху затрепетал бы ее веер. Здесь же она сняла свои усыпанные бриллиантами перчатки и слегка похлопала ими по левому запястью. Нечто вроде обнадеживающего знака? На ее высоком, гладком лбу блестел золотой обруч. Губы были подведены помадой.

– Ее муж слева от нее, – шепнул мне Метаксас. – Пошли. Я представлю тебя.

Я взглянул на Льва Дукаса, своего много раз прадеда, и гордость за то, что у меня такой выдающийся предок, имела некоторый привкус зависти, которую я испытывал к нему как к мужчине, который каждую ночь ласкает груди Пульхерии.

Ему было, я это знал после внимательного изучения своей родословной, тридцать пять лет, он был вдвое старше своей жены. Высокий мужчина, виски с проседью, нехарактерные для византийца голубые глаза, аккуратно подстриженная короткая бородка. Узкий, с высокой переносицей нос, тонкие, плотно сомкнутые губы. Благодаря всем этим внешним чертам он мне показался вначале человеком аскетическим, немного даже не от мира сего и вместе с тем необыкновенно величественным, преисполненным чувства собственного достоинства. Он и в самом деле представлял из себя впечатляющее зрелище, не было и следов аскетичности в изысканном покрое его туники, в многочисленных украшениях, кольцах, подвесках и заколках.

Лев царил на этом вечере спокойно и непринужденно, как и приличествовало человеку, который был одной из самых знатных персон государства и который возглавлял ветвь славного рода Дукасов. Однако собственный дом у Льва был еще пуст, и, возможно, по этой причине разглядел я, а, может быть, только вообразил, какую-то печать безысходности на его красивом лице. Пока мы с Метаксасом шли к нему, я уловил обрывок разговора между двумя придворными дамами слева от меня: -…нет детей, и это тем более печально, что у всех братьев Льва их так много. А ведь он самый старший среди нас!

– Однако Пульхерия слишком еще молода. Судя по ее виду, она обязательно будет многодетной матерью.

– Если только удастся положить начало. Ведь ей уже почти восемнадцать!

Мне хотелось бы приободрить Льва, сказать ему, что его потомство доживет даже до двадцать первого столетия, дать ему знать, что всего лишь через год Пульхерия подарит ему сына, Никетаса, а затем пойдут Симеон, Иосанн, Александр и так далее, и что у Никетаса будет шестеро детей, и среди них – царственный Никифор, которого я видел через семьдесят лет вниз по линии, и что сын Никифора последует в изгнание за главой рода в Албанию, а потом, а потом, а потом…

– Ваша светлость, – произнес Метаксас, – это третий сын сестры моей матери, Георгий Маркезинис из Эпира, который в настоящее время гостит на моей вилле.

– Вы проделали очень долгий путь, – сказал Лев Дукас. – Раньше вы когда-нибудь бывали в Константинополе?

– Никогда, – соврал я. – Замечательный город! Такие соборы! Такие дворцы! Такие бани! А какие яства, вина, одежды! А женщины! Какие прекрасные женщины!

В глазах у Пульхерии сверкнул огонь. Она снова одарила меня своей улыбкой, едва заметной улыбкой уголком рта, так чтоб не видел ее муж. Я знал, что она моя. Сладким ее благоуханием повеяло в мою сторону. Все во мне млело и трепетало.

– Вы, разумеется, узнали императора?

Величественным взмахом руки он показал на Алексея, окруженного придворными в дальнем конце зала. Я уже видел его раньше: невысокий, коренастый человек с царственной осанкой. Его окружали самые знатные сановники империи и их дамы. Он казался добрым, снисходительным, искушенным в самых различных делах, непринужденным в общении – настоящим наследником цезарей, защитником цивилизации в эти мрачные времена. По настоянию Льва я был представлен ему. Он дружески поздоровался со мною, объявив, что родственник Метаксаса для него столь же дорог, как и сам Метаксас. Мы какое-то время беседовали, император и я. Я очень нервничал, но вел себя крайне учтиво, так что, в конце концов, Лев Дукас даже сказал:

– Вы с такой легкостью разговариваете с императором, будто были знакомы с добрым их десятком, молодой человек.

Я улыбнулся. Я не сказал, что уже несколько раз мельком видел Юстиниана, что присутствовал при крещении Феодосия Второго и Константина Пятого, еще не родившегося Мануила Комнина и многих других, что коленопреклоненный я стоял в Айя-Софии недалеко от Константина Девятого не далее как вчера вечером, что видел, как Лев Исаврийский руководит уничтожением икон. Я не сказал, что был одним из многих, кто обладал ненасытной императрицей, Феодорой за пять столетий до этого. Я только застенчиво опустил глаза и произнес:

– Благодарю вас, ваша светлость.

46

Византийские званые вечера состоят из музыки, плясок рабынь, некоторой трапезы и обильных возлияний. Опустилась ночь, догорали свечи; собравшаяся здесь знать изрядно подвыпила. В сгущающемся ночном мраке я с легкостью смешался с представителями знатных родов, с мужчинами и женщинами, чьи родовые имена были Комнины, Фокасы, Склеросы, Далласины, Диогены, Ботаниатисы, Цимисхии и Дукасы. Я поддерживал самые утонченные разговоры и сам себя поразил собственной велеречивостью. Я наблюдал, как потихоньку устраиваются супружеские измены за спинами у подвыпивших мужей.

Я учтиво распрощался с императором Алексеем и получил от него приглашение навестить его в Блачерны – во дворце, стоявшем у самой дороги. Я отразил выпады подруги Метаксаса Евдокии, которая слишком перепила и хотела, чтобы я по-быстрому завалил ее тут же, в одной из смежных комнат (она в конце концов наколола Василия Диогена, которому скорее всего, было лет семьдесят). Я отвечал, причем весьма уклончиво, на вопросы о своем «родственнике» Метаксасе, которого здесь знали абсолютно все, но чье происхождение было для всех полнейшей загадкой. И только через три часа после появления во дворце Дукаса я обнаружил, что наконец-то разговариваю с Пульхерией.

Мы тихонько стояли в одном из углов огромного зала. Нам светили две едва мерцающие свечи. Она казалась немного испуганной, взволнованной, даже возбужденной; грудь ее тяжело поднималась и опускалась, а над верхней губой образовалась пунктирная линия из бусинок пота. Никогда еще за всю жизнь не представала перед моими глазами такая неотразимая красота.