Том 8. Повести и рассказы 1868-1872 - Иван Тургенев

Обращение Тургенева к вопросу оценки деятельности Марлинского могло быть продиктовано оживлением общественного интереса к этому писателю и его необычайной судьбе. М. И. Семевский предпринял в шестидесятых годах публикацию писем и биографических материалов А. А. Бестужева-Марлинского. В «Отечественных записках» (1860, №№ 5–7) были напечатаны 96 писем Бестужева и библиография его произведений; в 1861 г. в том же журнале Семевский продолжает публикацию материалов, связанных с изучением литературной деятельности Бестужева, а К. А. Полевой печатает 58 писем Бестужева в «Русском вестнике» (кн. 3 и 4). В 1870 г. в «Русском вестнике» (№№ 5–7) печатается 73 письма Бестужева с Кавказа (публикация Семевского). Личность Бестужева привлекала к себе внимание и симпатию как образ «благороднейшего и даровитого деятеля из кружка декабристов»[210].

Тургенев не отрицал этой стороны дела, но горячо отстаивал правоту Белинского, ниспровергшего литературный авторитет Бестужева-Марлинского, и не уставал разъяснять историческое значение выступления Белинского против марлинизма. Еще в 1857 году он спорил с А. В. Дружининым, который пытался пересмотреть в числе других принципиальных положений критики Белинского его отношение к Марлинскому. 16, 23 декабря 1856 г. (28 декабря 1856 г., 4 января 1857 г.) в письме к Л. Н. Толстому Тургенев объяснял значение борьбы против марлинизма, открывшей путь для развития реалистической литературы: «Дело шло о ниспровержении целого направления, ложного и пустого <…> Пока этот авторитет признавался — нельзя было ожидать правильного и здравого развития нашей словесности — и благодаря той статье Б<елинского> о Марлинском <…> мы пошли вперед». Осуждая не личность Бестужева, а направление, к которому он принадлежал как писатель, Тургенев сделал героем рассказа «Стук… стук… стук!..» пошлого маленького офицера, черпающего в «марлинизме» формы для утверждения своих непомерных, не имеющих никаких оснований претензий.

Характеризуя тип «фатальных» героев и говоря о сложной смеси, образующей их характеры, Тургенев не наделил своего героя высокими чертами, характеризовавшими людей типа Бестужева («воспоминания о французской революции, о декабристах», «действительная сила и отвага»). Теглеву присуща лишь другая сторона комплекса, образующего тип «фатального» человека: «обожание Наполеона; вера в судьбу, в звезду, в силу характера, поза и фраза — и тоска пустоты». Повторяя некоторые ситуации «Героя нашего времени» Лермонтова (фокус с картами, утвердивший за Теглевым «репутацию таинственного, фатального человека», напоминает опыт Вулича со стрельбой из пистолета), Тургенев сразу подчеркивает: «он <Теглев> <…> нисколько не походил на лермонтовского „фаталиста“».

Тургенев не был склонен преувеличивать значение своего небольшого рассказа, зачастую отзываясь о нем в полушутливом, уничижительном тоне (см., например, его письма к П. В. Анненкову от 16 (28) октября и 11 (23) ноября 1870 г.). Однако его живо интересовали отзывы друзей о новой его работе. Мнение Анненкова, вскоре ставшее известным Тургеневу, не могло успокоить писателя, — Анненков отрицательно отнесся к «Стук… стук… стук!..» Однако постоянный советчик Тургенева не стал противиться опубликованию рассказа (Тургенев дал ему это право). Мало того, он выразил Стасюлевичу, одобрившему рассказ, свое согласие на перевод его на французский язык. 1 (13) мая 1871 г. он писал редактору «Вестника Европы»: «О переводе „Стука“ на французский диалект я думаю и не списываясь с Тургеневым то же, что и Вы, — пускай переводят, тем более, что слабые вещи Тургенева на вкус русской публики оказываются хорошими на вкус французской: témoin <свидетель> „Капитан Ергунов“» (Стасюлевич, т. 3, с. 298). Речь шла о переводе рассказа на французский язык для французской петербургской газеты «Journal de St. Pétersbourg». Перевод этот был осуществлен Э. Дюраном и напечатан (1871, №№ 183–185). Тургенев не возражал Анненкову, хотя, по-видимому, не разделял его мнения, что рассказ «Стук… стук… стук!..» — слабая вещь. Во всяком случае, впоследствии, в письмах к А. П. Философовой и С. К. Брюлловой, он настаивал на значительности своего замысла, раскрывал те психологические и типологические задачи, которые перед собою ставил. «Вы говорите о разных моих незначительных безделках, — возражал он в письме от 4 (16) января 1877 г. С. К. Брюлловой — талантливому молодому педагогу, автору статьи о романе „Новь“, — упоминаете между прочим о „Стук… стук…“. Представьте, что я считаю эту вещь не то, чтоб удавшейся — исполнение, быть может, недостаточно и слабо — но одной из самых серьезных, которые я когда-либо написал. Это студия самоубийства, именно русского современного, самолюбивого, тупого, суеверного — и нелепого, фразистого самоубийства — и составляло предмет столь же интересный, столь же важный, сколь может быть важным любой общественный, социальный и т. д. вопрос». Это объяснение Тургенева, видимо, повлияло на Брюллову. В своей статье о «Нови» среди незначительных, по ее мнению, произведений Тургенева 1870-х годов она не упоминает «Стук… стук… стук!..»[211]. Ту же мысль о социальном значении психологической «студии», предпринятой в рассказе «Стук… стук… стук!..», Тургенев развивал в письме к А. П. Философовой от 18 (30) августа 1874 г. Таким образом, отношение писателя к этому рассказу оставалось неизменным в течение ряда лет.

Немногочисленные критические отзывы о «Стук… стук… стук!..» вряд ли могли удовлетворить писателя. Наиболее обстоятельный анализ этого произведения был дан Н. Н. Страховым. Следуя своей обычной почвеннической концепции, Страхов усматривал в рассказе Тургенева неудовлетворенность прозаичностью русского быта, «раздражительное недовольство нашим народным характером» (Страхов Н. Последние произведения Тургенева. — Заря, 1871, февраль. Критика, с. 27). Именно с этим «раздражительным недовольством» слишком «зажившегося» за границей Тургенева Страхов связывает возникновение образа Теглева и вообще весь замысел рассказа. «В „Стук… стук… стук!..“ выставлен пошлый, тупой, неуклюжий и бездушный офицер, который вздумал разыгрывать из себя героя. Ни в нем самом, ни вокруг него нет ничего героического, необыкновенного, способного возбудить и питать фантазию. Но он выдумывает, сочиняет себе несчастия, действия судьбы, чудесные явления. Эти безмерно-упрямые попытки подняться в идеальный мир оканчиваются тем, что герой убивает себя без всякой на то причины, единственно из желания выдержать роль рокового человека. Тут изображен контраст между низменною и тупою натурою и идеальными стремлениями. Вот как русские люди иногда пытаются быть героями! Они не имеют на это ни прав, ни способностей», — писал Страхов (там же, с. 29).

В. П. Буренин, развивая впоследствии такую же точку зрения на «Стук… стук… стук!..», утверждал, что она близка к оценке рассказа самим автором (Буренин В. П. Литературная деятельность Тургенева. СПб., 1884, с. 203–204).

На самом деле такое истолкование было не только далеко, но и во многом противоположно точке зрения Тургенева на рассказ и, что важнее всего, идеям, выраженным Тургеневым в самом рассказе. Теглев кончает с собою не для того, чтобы «выдержать роль рокового человека», а потому, что искренне верит в эту свою роль, в свою исключительность. Если самоубийство Теглева Тургенев и считал явлением типичным для современной русской жизни, то самый тип, очерченный в этом рассказе, выходил за рамки исключительно русского общества. В том же письме к А. П. Философовой от 18 (30) августа 1874 г., где дается истолкование рассказа «Стук… стук… стук!..», Тургенев резко отделяет юношей, претендующих на звание «новых людей», но повинных «в скудости мысли, в отсутствии познаний и, главное, в бедности, в нищенской бедности дарований», от «молодых людей с мнениями гораздо более резкими, с формами гораздо более угловатыми», но в которых ощущается «действительное присутствие силы, и таланта, и ума». Утверждение, что Тургенев не признавал возможности подлинно героических характеров и поступков в русском обществе, которое лежит в основе суждения Страхова о рассказе «Стук… стук… стук!..», принадлежит к числу тех неосновательных обвинений русской критики и публики в адрес Тургенева, которые заставили его в том же письме к А. П. Философовой напомнить: «Ни за одну строчку, написанную мною, мне не приходилось краснеть…»

В сентябре 1871 г. Людвиг Пич предложил Тургеневу осуществить перевод «Стук… стук… стук!..» с французского (из «Journal de St. Pétersbourg») на немецкий язык. В ответном письме от середины сентября ст. ст. Тургенев выразил свое удовлетворение французским переводом Э. Дюрана и просил Пича в случае, если его перевод состоится, прислать ему корректуру на просмотр. Пич, очевидно, не осуществил своего намерения. В 1872 г. рассказ появился под названием «Poch, Poch, Poch!» в немецком переводе в «Sonntagsblatt» (1872, №№ 4–6). В том же году немецкий перевод «Стук… стук… стук!..» вышел под заглавием «Fatalist» («Фаталист») — в Вене, в сборнике новелл Тургенева, переведенных Половиновым (Turgenev. Drei Novellen. Deutsch von W. A. Polowinoff). В сборник новелл Тургенева «Vier Erzählungen» (Leipzig, 1882) рассказ вошел под названием «Tuck! Tuck! Tuck!». Французский перевод появился в сборнике «Etranges histoires» (Paris, 1873, Hetzel) под заглавием: «Toc… toc… toc». В 1874 г. рассказ был напечатан и на датском языке («Fatalisten», Paa Dansk. V. Møller, II Bd. — В кн.: Fortaellinger og Skitser. Kjøbenhavn, 1874).