Фаза ингибиторов - Аластер Престон Рейнольдс

Сидра. – Он резко остановился. – Сидра? Как мне тебя называть, Сидрой или Уорреном? Мне нужно с этим разобраться. Я всего лишь свинья, моим мозгам эту хрень не понять.

– В детстве Невил называл его Воином. Теперь Воин и Сидра в одном теле. – Я на миг задумался. – Так что называй меня Воин-Сидра. Как будто мы сплавились в некую субстанцию, которой иначе бы не существовало.

– Ладно, – с сомнением проговорил он, предпочтя не спорить. – Пусть будет Воин-Сидра. Кто сейчас говорит?

– Не уверен, что это имеет значение.

– У тебя в голове одна личность или две?

– Две, ставшие одной.

– Ну да, теперь понятнее.

– Лучше не объяснить. Такое ощущение, будто мы две жидкости, налитые в одну емкость. У каждого есть доступ к воспоминаниям другого, и чем больше мы ими делимся, тем менее важно, что прежде мы были разными людьми. Жидкости смешиваются. Наши голоса становятся одним голосом. Так что вполне есть смысл иметь одно имя на двоих.

Пинки зашагал дальше, явно неудовлетворенный моим ответом.

– Ладно, Воин-Сидра. Для тебя есть новость: это не колонисты, которые прибыли на Арарат после гибели Первого лагеря. Это выжившие. Или скорее их потомки. Потомки тех самых людей, которых мы тут оставили.

– Не может быть, – бесстрастно проговорил я. – Я был здесь тогда, Пинки. Я помню.

– Ага, так теперь вылез Вонючка?

– Нет, это я, Воин-Сидра, но с доступом к двум наборам воспоминаний. На Арарате остались люди, а не какой-то морской народ. У них не было технологий, которые позволили бы им перестроить тела, а если бы даже технологии имелись, на перестройку попросту не было времени.

– В этом смысле ты прав. Они не сами сделались пловцами. Их изменило море.

– Имеешь в виду жонглеров образами?

– Вероятно, но не ищи доказательств – не найдешь. С тех пор как мы оставили этих людей, прошло сто восемьдесят с лишним лет. Для нас это недавняя история, но они прожили ее намного медленнее, поколение за поколением. Те, кто помнил, что тут произошло, умерли шесть или семь поколений назад, и все, что осталось, – устные свидетельства, песни, истории, картины. – Он замедлил шаг. – Не осуждай их. Они могли вышвырнуть меня обратно в море, но не сделали этого.

Я похлопал его по плечу:

– Они с первого взгляда понимают, кто друг. Как понял это я. Как поняли мы. Я так и не поблагодарил тебя за то, что ты помог наладить отношения с жонглерами, но считай, что я перед тобой в долгу.

– Свиньи не верят долгам.

– Почему?

– Печальный опыт. Обычно мы умираем раньше, чем с нами успевают расплатиться.

– И все же мне отчего-то кажется, что ты всех нас переживешь.

За время моего заточения я составил некоторое представление о том, где нахожусь. По словам Пинки, это нечто вроде плота, который никуда не плывет – должно быть, поставлен на якорь, чтобы не сносило. Таких островов тут целая флотилия. Основу каждого составляет большая водонепроницаемая раковина, частью притопленная для остойчивости. Некоторые раковины связаны между собой и способны перемещаться как одно целое, даже находясь на большом расстоянии друг от друга.

Мы перебирались с раковины на раковину посредством арочных тоннелей или горбатых мостиков – опасно узких, со слишком низкими для меня перилами. Их высота над уровнем моря иногда достигала тридцати – сорока метров. Должно быть, пловцы не знали страха высоты, поскольку могли пережить практически любое падение в воду.

Я видел, как они хлопочут: приводят в порядок плоты, чинят сети, карабкаются на стены раковин по решетчатым конструкциям. Слышались их похожие на лай разговоры, громкий смех и песни.

Другие раковины, особенно дальние (все поселение занимало пространство величиной с одну пещеру Солнечного Дола), покачивались на волнах независимо друг от друга. Их соединяли веревки из того же материала, что и сеть, которой пытались поймать нашу лодку, только прочнее. Канаты и сети применялись повсюду, отчего казалось, будто раковины плотно опутаны липкими водорослями.

Я не замечал ничего, что требовало бы для работы внешнего источника питания. Все устройства, даже самые сложные – подъемные мосты, шлюзы, лебедки, краны, – приводились в движение мускульной силой или хитроумной комбинацией водяных колес и резервуаров. Сделано это было из чего-то похожего на дерево или бамбук – жесткого, с зелеными прожилками. Скорее всего, это был морской организм, не имеющий ничего общего с растительностью, которую я видел в окрестностях Первого лагеря. Иногда встречался металл и искусственный материал, видимо взятый в брошенной колонии, но он расходовался осмотрительно по причине его ценности и незаменимости. В больших количествах применялись кости, напоминающий китовый ус материал, а также похожий на коралл цемент, который, очевидно, вручную наращивали слоями, добавляя к раковинам мосты и прочие архитектурные элементы. Застывая, этот цемент становился твердым как камень, вполне соответствуя своему предназначению. У пловцов также имелись свечи и фонари, способные долго и ярко гореть, источая сладковатый запах. Из каких веществ они изготавливаются и по каким принципам работают? А это стекло в окнах и фонарях – на самом ли деле стекло? Или какая-то прозрачная окрашенная субстанция природного происхождения, наподобие кератина?

О многом я мог лишь догадываться, но мне было ясно, что это вовсе не примитивный народ. Ему свойственны ум и изобретательность, а также врожденное понимание многих утонченных принципов инженерного искусства и геометрии. Пловцы демонстрируют впечатляющую волю к жизни, бросая вызов природе, и их образ существования позволяет им оставаться вне зоны интересов ингибиторов. Но в силу тех же причин их жизнь полностью зависит от нрава планеты, капризов климата и геологических катастроф. Они вполне могут здесь выживать, и даже с определенным комфортом, но не более того. Им никогда не удастся сделать планету безопаснее, или спастись от явившейся с неба погибели, или перебраться в убежище получше.

Наконец мы вошли в просторный зал с высоким потолком и разноцветными окнами, более широкими, чем в моей комнате. Помещение украшали рельефы из уже знакомого мне каменистого цемента, но здесь он использовался в декоративных целях. Среди вычурной лепнины виднелись выполненные синими, золотыми и бирюзовыми красками фрески, изображавшие морских мужчин и женщин, занятых в некоем подобии античной драмы, – как будто я заглядывал в историю, уходившую в прошлое на тысячелетия, а не на несколько десятков лет. Имелись также надписи – цепочки витиеватых, похожих на усики насекомых символов, которые гирляндой окружали рисунки, порой привлекая взгляд кажущейся осмысленностью. В строчках этого письма проступали известные мне языковые формы – призрачные следы, которые обнаруживал мой мозг, но настолько перемешанные и искаженные, что прочесть я ничего не мог. И