Чехов в жизни - Игорь Николаевич Сухих

некоторое внутреннее родство. Зависимость от голоса Музы и личное чувство долга как авторские стимулы в каком-то смысле совпадают. Ибо противостоят зависимости от ближайшего социального контекста, от «общества», характерной для писателя.

Это и дало основание Поэту новой эпохи объединить Пушкина и Чехова (но уже под знаком чеховской литераторской парадигмы), противопоставив их личное жизнетворчество демонстративной идеологичности писательской парадигмы.

«Изо всего русского я теперь больше всего люблю русскую детскость Пушкина и Чехова, их застенчивую неозабоченность насчет таких громких вещей, как конечные цели человечества и их собственное спасение, – записывает герой „Доктора Живаго“. – Во всем этом хорошо разбирались и они, но куда им было до таких неискренностей, – не до того и не по чину! Гоголь, Толстой, Достоевский готовились к смерти, беспокоились, искали смысла, подводили итоги, а эти до конца были отвлечены частностями артистического призвания, и за их чередованием незаметно прожили жизнь как такую же личную, никого не касающуюся частность, и теперь эта частность оказывается общим делом и подобно снятым с дерева дозревающим яблокам сама доходит в преемственности, наливаясь все большей сладостью и смыслом»[47].

Чехов и Шекспир: обратный отсчет[48]

Кажется, никто не замечал, что весь чеховский Шекспир обрамляется одной чуть измененной цитатой, повторенной через четверть века, то есть охватывающей весь творческий путь писателя.

«Войницев. Офелия! О нимфа, помяни мои грехи в твоих святых молитвах!» («Безотцовщина», д. 2, карт. 2, явл. XVI)» (11, 118).

«Лопахин. Охмелия, иди в монастырь… <…> Охмелия, о нимфа, помяни меня в твоих молитвах!» («Вишневый сад», д. 2; 13, 226).

Что же внутри этих сигнальных флажков, цитатных фонариков, прямых отсылок к Шекспиру?

Автор диссертации, специально посвященной обозначенной в нашем заглавии теме, начинает работу с такого пассажа: «Для многих исследователей литературы мысль о присутствии Шекспира в творчестве Чехова совсем не очевидна. Художественные системы двух авторов столь различны, что сам вопрос об их сближении кажется, на первый взгляд, сомнительным. Многие известные чеховеды вовсе не рассматривали этой проблемы. Однако простой беглый обзор указателя имен в конце 18 тома Полного собрания сочинений и писем (1974–1983) дает поразительный результат – упоминания Шекспира и его пьес превосходят аналогичные статьи по Пушкину, Гоголю, Толстому»[49].

Понятно, однако, что без аналитического рассмотрения этот результат нем. Можно, скажем, представить, что в именном указателе отразились лишь издания английского драматурга, которые Чехов посылал в библиотеку Таганрога. Тогда этот перечень будет свидетельствовать лишь о преданности Чехова родному городу, а не о связи/сходстве художественных миров. (Любопытно, что начатая в 2009 году электронная энциклопедия «Мир Шекспира» пока лаконично отвечает: «По запросу „Чехов“ ничего не найдено»[50].)

Поэтому для систематизации материала необходимо обозначить некие исходные предпосылки.

Во-первых, стоит напомнить, что теоретики обычно разграничивают три типа связей между двумя литературными явлениями (автор, произведение, фрагмент): генетические, контактные и типологические[51]. Причем классификацию, ориентированную на сравнительное изучение, можно без проблем применять и при сравнении внутри одной национальной литературы.

Кажется, к ней можно добавить еще одну разновидность: опосредованный контакт, при котором сходство между двумя явлениями (цитата, деталь, характеристическая черта персонажа) обусловлено культурным контекстом, культурным тезаурусом. Журналист, вставляющий в свою заметку фразу «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», может совершенно не помнить, откуда (из лекций?) эта фраза залетела в его сознание, и даже не подозревать о «Письме к ученому соседу». Аналогией подобной связи в лирике может служить ставшее популярным благодаря исследованиям М. Л. Гаспарова понятие семантический ореол метра/размера[52].

Во-вторых, имя Шекспира важно последовательно провести через три сферы чеховского творчества: эпистолярий и мемуары – проза (эпос) – драма.

Лишь в третьей области можно говорить о возможности типологических/структурных соответствий. В первых двух – при отсутствии аналогичного шекспировского материала – приходится ограничиться цитатами и упоминаниями.

Сплошное рассмотрение всех упоминаний Шекспира в чеховском собрании сочинений (без примечаний) ведет к первому парадоксальному выводу: из 38 приписываемых английскому драматургу произведений Чехов так или иначе упоминает всего десять, причем статистически значимы оказываются лишь «Гамлет» (более 100 упоминаний) и «Отелло» (26 упоминаний).

Шекспировская вселенная у Чехова – гамлетоцентрична. Все остальные ее планеты располагаются на более или менее далеких орбитах.

Просеяв сквозь шекспировское сито письма и мемуары, мы можем сделать и другое парадоксальное наблюдение. В письмах Чехова сравнительно редки развернутые, содержательные, аналитические суждения о Шекспире, подобные нижеследующим.

«…Я охотно верю Боклю, который в рассуждениях Гамлета о прахе Александра Македонского и глине видел знакомство Шекспира с законом обмена веществ, т. е. способность художников опережать людей науки» (Д. В. Григоровичу, 12 февраля 1887 года; П2, 28–31).

«В статье есть пропуск – Вы уделили очень мало места природе языка. Вашему читателю ведь важно знать, почему дикарь или сумасшедший употребляет только сотню-другую слов, в то время как в распоряжении Шекспира их были десятки тысяч» (М. О. Меньшикову, 12 октября 1892 года; П5, 114).

Чаще имя Шекспира оказывается в каком-то ряду как знак великого писателя / великого человека.

«Совершенный организм – творит, а женщина ничего еще не создала. Жорж Занд не есть ни Ньютон, ни Шекспир» (Ал. П. Чехову, 17 или 18 апреля 1883 года; П1, 65).

«Если хотите сборник во что бы то ни стало, то издайте небольшой сборник ценою в 25–40 коп., сборник изречений лучших авторов (Шекспира, Толстого, Пушкина, Лермонтова и проч.) насчет раненых, сострадания к ним, помощи и проч., что только найдется у этих авторов подходящего» (Л. А. Авиловой, 7 февраля 1904 года; П12, 31).

В риторике и стилистической поэтике этот троп называют антономазией (замена нарицательного имени собственным именем какого-то исторического лица или литературного персонажа): богач – Крез, скупец – Гарпагон или Плюшкин, великий писатель – Шекспир или Пушкин.

Еще чаще ранний Чехов / Антоша Чехонте играет с этим знаком, включая великое имя в неподходящие контексты для создания комического эффекта.

Вот как воспринято известие о прибавлении в семействе брата и имени новорожденного: «За наречение сына твоего Антонием посылаю тебе презрительную улыбку. Какая смелость! Ты бы еще назвал его Шекспиром! Ведь на этом свете есть только два Антона: я и Рубинштейн. Других я не признаю…» (Ал. П. Чехову, 3 февраля 1886 года; П1, 192–194).

А вот как Чехов утешает молодую писательницу, посвящая ее в тонкости журнальной кухни: «В одном номере автор может располагать maximum тремя листами. Правда, в моей „Степи“ шесть листов, но ведь для Чеховых и Шекспиров закон не писан, особливо если Шекспир или Чехов берет редакторшу