Сотворение мира.Книга третья - Закруткин Виталий Александрович

Уже занимался ранний рассвет, когда Андрей легким прикосновением погладил влажную от росы Наташину голову и сказал, улыбаясь:

— Вставай, сплюшка, пора домой.

Наташа вскочила, отряхнула платье, удивленно спросила:

— Как вы меня назвали?

— В садах часто водится сова-малютка, почти такая же маленькая, как ты, — продолжал улыбаться Андрей. — У нее и оперение похоже на твои волосы — ржаво-желтое с темными разводами. По вечерам она летает между деревьями и тихонько кричит: «сплю-уу, сплю-уу, сплю-уу». Потому и прозвали ее совкой-сплюшкой. Хорошо, не правда ли? Вот и тебя я буду звать так.

Наташа мягко возразила:

— Мне больше нравится, когда вы называете меня Ташей…

Недельный отпуск пролетел поразительно быстро. Тем не менее Андрей заметно окреп. Уже на третий день он вначале осторожно, неуверенно, а потом все более свободно стал ходить без костылей. В райвоенкомате пропустили его через медицинскую комиссию и после короткого раздумья выписали направление на те же курсы в горном грузинском селении, с которых он был откомандирован в действующую армию.

— Приказ есть приказ, — объяснил ему военком. — Передовая, товарищ Ставров, от вас никуда не уйдет, а горнострелковые части формировать надо.

— Вы что же, думаете, что немцы до Кавказа дойдут? — пряча тревогу, спросил Андрей.

— Мое дела выполнять приказ, — спокойно ответил военком, — а насчет Кавказа пусть думает начальство, которое повыше меня. И вам, Ставров, советую придерживаться такой же линии…

В последние дни пребывания в Дятловской Андрей заглянул на огороды, где уже зеленели длинные гряды редиса и голубоватые ряды ранней капусты, зашел в гости к Егору Ивановичу Ежевикину, съездил на рыбалку с Ермолаевым, написал письма Елене и Роману. Писать ему не хотелось, поэтому письма получились короткими и скучными…

Наташа с Федосьей Филипповной загодя занялись сборами его в дорогу: постирали белье, погладили гимнастерку и брюки, почистили шинель. В самый канун отъезда напекали пирогов. Тогда же в домик Татариновых один за другим потянулись дятловцы попрощаться с Андреем. Они не задерживались: желали счастливого нути, возвращения в добром здоровье и уступали место другим. Дольше всех пробыли Ермолаев с Младеновым и Егор Ежевикин. Агроном сидел почему-то как в воду опущенный, был явно подавлен чем-то; он первым ушел, а на вопрос Андрея, что с ним случилось, шепнул:

— Вызывали сегодня в райком и сказали, чтобы в случае приближения немцев к Дятловской никуда не эвакуировался, оставался в совхозе. Больше я ничего не знаю…

Когда проводили последних гостей и усталая Федосья Филипповна ушла спать, Андрей с Наташей остались на крыльце. Возле них улеглась собака, Наташа сняла тапочки и стала ласкать ее босой ногой. Потом тихо сказала:

— Не обижайтесь на меня, Андрей Дмитриевич… Пожалуйста, не обижайтесь…

— За что, Ташенька? — удивился он.

— Мне очень хочется проводить вас на пристань, только я не пойду, — заговорила она горячо. — Нельзя мне идти. Надо мной давно уже все смеются, говорят, что я пристаю к вам, хочу семью вашу поломать… А мне обидно… Ничего такого я не хочу… Разве могу я даже думать про это?

Она заплакала, уронила голову на колени. Собака вскочила, стала, тихонько скуля, лизать ей руки.

Андрей обнял Наташу, поцеловал в мокрую щеку.

— Ладно, Таша, я все понимаю. Не плачь. Ты славная, ты очень хорошая, Ташенька. Не надо плакать. И провожать меня не надо. Помни только номер моей полевой почты и пиши мне почаще. Я очень радуюсь каждому твоему письму… Если останемся живы, мы обязательно встретимся в нашем саду. Слышишь, милая моя девочка? Обязательно встретимся!..

Еще не рассвело, когда Андрей вышел из своей комнатенки с вещевым мешком за плечами. Наташи, дома не оказалось. Спросил у заплаканной Федосьи Филипповны, куда она девалась, но та тоже не знала этого. Она перекрестила Андрея, по-матерински обняла его и отвернулась, всхлипывая.

На пристани его уже поджидали Ермолаев, Младенов и многолюдная толпа рабочих совхоза. Подошел пароход. Дятловцы кинулись к Андрею, наперебой что-то говорили ему, а он ничего не слышал; мысли его были заняты одним: «Где Наташа?»

Андрей увидел ее, когда уже скрылись в легкой утренней дымке последние дятловские дома и зазеленели деревья дубового урочища. Наташа стояла на песчаной отмели, одинокая, маленькая, жалкая в своей беззащитности. Проводив пароход взглядом, она низко опустила голову и, сутулясь, медленно побрела домой.

«Резиденцией» генерала Краснова, куда были вызваны Петр Бармин и Максим Селищев, оказался довольно просторный особняк на окраине Берлина. Он был окружен невысокой оградой с чугунными воротами и такой же калиткой. Вдоль ограды расхаживал часовой в немецкой форме. Предъявив пропуск, Бармин с Максимом вошли во двор, по выложенной плитами дорожке зашагали к дому. На веранде их встретил молодой офицер, коротко бросил:

— Прошу подождать, господа.

Прошло минут десять, и вдруг Максим увидел в дверях есаула Гурия Крайнова, давнего своего сослуживца, с кем он был у белых, делил тяготы эмигрантской жизни в Турции и Болгарии, батрачил в поместье мсье Доманжа во Франции. Там они расстались врагами. После отказа Максима бежать к генералу Франко Крайнов назвал его предателем и грозил расправиться с ним. Сейчас есаул, одетый в мундир капитана гитлеровской армии, загорелый, крепкий, стоял в дверях и, усмехаясь, смотрел на Максима.

— Ну, здорово, полчанин! — весело сказал Крайнов. — Все ж довелось нам с тобой повидаться, а я уж не чаял!

— Мы могли повидаться в Мадриде, — стараясь держать себя в руках, спокойно ответил Максим. — Я ведь тоже, был у Франко.

Крайнов шагнул к нему, раскинув руки.

— Знаю, все знаю, друг. Земля слухами полнится. Рад был, что ты образумился и пошел бить красных. Давай же обнимемся, как доложено казакам-односумам после долгой разлуки.

Они обнялись. Отступив от Крайнова, Максим сказал:

— А князя Петра Бармина ты не узнаешь? В Испании мы воевали вместе с ним.

— Ну как же! — воскликнул Крайнов. — Разве можно забыть виллу «Ирен»? Я вас приветствую, дорогой князь. И прошу, господа, пройти к атаману. Его превосходительство ждет…

В большой, скупо обставленной комнате, куда они вошли, за столом, заваленным бумагами, сидел дряхлеющий Краснов. На диване, небрежно закинув ногу на ногу, полулежал круглолицый Шкуро — в белом шелковом бешмете, в шароварах с генеральскими лампасами и сверкающих лаком сапогах. Его черная черкеска с позолоченными газырями висела вместе с кинжалом и наборным поясом на спинке стула.

— Садитесь, господа офицеры, — осипшим голосом сказал Краснов. — Я пригласил вас, чтобы поблагодарить за ту записку о положении на Дону, которая была приготовлена вами и передана мне. Она, э-ээ, очень обнадеживающая. Кроме того, мне хочется поздравить вас, князь, и вас, господин Селищев. Вчера моим приказом… э-ээ… вам обоим присвоено звание войскового старшины.[10]

— Но, ваше превосходительство, в тысяча девятьсот шестнадцатом году мне был присвоен лишь первый офицерский чин — хорунжего, — сказал Максим.

Шкуро засмеялся:

— А ты не журись, хорунжий! За двадцать пять лет, если бы не красные, ты мог дослужиться до генерала. Я вот тоже до революции есаулом был, а Деникин меня сразу в генералы произвел, потому что ему некуда было деваться!

Вертя в сухих пальцах пенсне, Краснов укоризненно посмотрел на Шкуро и продолжил:

— Судя по тем сведениям, которыми я располагаю, фюрер готовит новое большое наступление против большевиков. Можно не сомневаться, что оно будет успешным. Между тем вверенная мне фюрером казачья войсковая группа, к сожалению, еще не обладает достаточной силой. Слаба…, э-ээ… даже количественно.

— Мне бы мою старую волчью сотню, — потягиваясь, перебил его Шкуро. — Я бы им показал силу… так их пере-так! Вся бы Кубань заполыхала!