Страсти ума, или Жизнь Фрейда - Ирвинг Стоун

– На небеса, – пробормотал Зигмунд почти неслышно. – У тебя был ад на земле.

Флейшль услышал его:

– Такое бывает со многими, дорогой Зиг, в их сознании, а не в теле. Ты должен был бы знать об этом от своих пациентов. Отсюда происходит выражение «ад на земле». Я терпел боль, на мою долю ее выпало больше, чем нормальному человеку, но я никогда не ощущал себя в аду в этой комнате с ее книгами и произведениями искусства. Он» являются лучшим противоядием, Зиг, даже лучшим, чем кока, привезенная из Перу. Оберштейнер, открой еще бутылку шампанского. Мне будет приятно проснуться завтра в Елисейских полях божественно здоровым и знать, что у вас болит голова от похмелья в мою честь. Я буду чувствовать, что меня вам не хватает.

Оберштейнер расшатал пробку, которая ударила в потолок, и вновь наполнил бокалы.

– Флейшль, – сказал он, – у тебя кладбищенский юмор; пью за это!

Они пили и закусывали, пели с чувством ностальгии свои университетские песни и легкие романтические мелодии из венских оперетт. Затем, когда была осушена последняя бутылка, опустели подносы с деликатесами, Эрнст Флейшль положил голову на подушку, закрыл глаза. Йозеф Брейер подошел к нему, пощупал пульс: сердце уже не билось. Он начал натягивать простыню на голову Флейшля. Зигмунд сказал мягко:

– А нужно ли это, Йозеф? Он красив даже в смерти. Эли Бернейс пригласил Зигмунда и Марту на ужин к восьми часам вечера, чтобы сообщить нечто важное. У Эли и Анны было уже трое детей, младший, Эдвард, родился всего несколько недель назад. Семья жила хорошо, это было сокровенным желанием Эли. Он отказался от правительственного поста с целью поставить на ноги свое бюро путешествий, но, несмотря на острое деловое чутье и неистощимую энергию, его дела не продвигались так быстро, как ему хотелось. В свои тридцать один год он все еще сохранял ладно скроенную властную фигуру – таким его знал Зигмунд еще десять лет назад. Он безупречно одевался, заказывая костюмы у одного из лучших портных города, носил черные ботинки, сделанные на заказ, и каждый носок по–прежнему тщательно прикалывал тремя английскими булавками к нижнему белью.

– Зиг, Марта, я решил поехать в Америку. Я просто не могу растрачивать остаток своей жизни на прозябание в Австрийской империи. Здесь слишком мало возможностей для честолюбивого человека. С кем бы я ни встречался, что бы ни читал, все говорит о том, что Соединенные Штаты – это страна возможностей. Там человек может созидать и сам развиваться в стремительном темпе, а именно этого мне недостает.

Зигмунд усмехнулся:

– Удивлен, что тебе потребовалось так много времени, чтобы решиться. Чем мы можем помочь?

Эли любовно обнял Анну.

– Поскольку это может быть лишь зондирующей поездкой, я должен оставить Анну и детей. Анна согласна. Я уже купил билет на пароход. Полагаю, что буду в отъезде три–четыре месяца. Вы оба позаботитесь о моей семье?

– Столько, сколько потребуется тебе находиться в отъезде, – уверила его Марта. – Анна, не хотела бы ты, чтобы к тебе переселилась одна из твоих сестер?

– Да, думаю, что попрошу Розу. Она такая способная.

– А как в отношении денег, Эли? – спросил Зигмунд. – У нас есть некоторые сбережения…

– Спасибо, Зиг. Я продаю за приличную цену мою контору, но, возможно, потребуется некоторая помощь.

– Хорошо, оставь свою семью на нас. Думай о том, как доставить сюда все то золото, которым там вымощены улицы.

6

В начале января умер профессор Эрнст Брюкке, и весь медицинский и академический мир оплакивал это событие, но больше всех Зигмунд и Йозеф Брейер, для которых Брюкке был величайшим ученым и наставником. Они проговорили о Брюкке почти до полуночи, их воспоминания возвращались на двадцать лет назад, когда Йозеф приступил к работе с профессором в Институте физиологии. Йозеф заметил:

– Зиг, это была наша особая литургия по профессору Эрнсту Брюкке. Справедливо, что как его ученики мы сохраним его для себя живым вместе с его идиосинкразией и его научным гением.

– Это, конечно, не протестантская служба, но, я полагаю, ее можно считать духовной. Йозеф, если любовь есть то, о чем говорит религия, то тогда мы прочитали красноречивую молитву в честь нашего доброго и великого друга. Как сказал бы священник: «Покойся в мире».

Рождение и смерть сменяли друг друга в ошеломляющем ритме. В апреле у Фрейдов родился третий сын, которому они дали имя Эрнст. Марта комментировала, сияя от счастья:

– Теперь ты можешь считать себя главой многочисленного клана. Твое семя будет развеяно земными ветрами.

– Дорогая Марта, не потеряй формулу, как делать девочек, ведь мои родители утеряли предписания по изготовлению мальчиков. Я уверен, что Матильда хотела бы иметь маленькую сестренку, чтобы играть с ней.

Прошло всего несколько недель, и он узнал, что профессор Теодор Мейнерт находится на смертном одре, став в пятьдесят девять лет жертвой врожденной сердечной болезни. Ему очень хотелось посетить дом Мейнерта и выразить свое уважение, ибо, несмотря на их профессиональные расхождения и публичные схватки, Зигмунд любил его и восхищался этим человеком, уступавшим только Брюкке. Вместе с Брюкке Мейнерт опекал его и боролся за него как студента и молодого врача. И тем не менее он полагал, что не должен быть навязчивым. В свой последний час профессор, очевидно, ни с кем не встречается.

Каково же было удивление Зигмунда, когда он увидел в своем фойе слугу Мейнерта с запиской: не мог бы господин доктор Фрейд прийти в дом Мейнерта незамедлительно? Профессор Мейнерт желает видеть его. Когда Зигмунда провели в спальню, он обнаружил, что его старый учитель не похудел, а даже выглядел более полным, чем обычно, с его спадавшими на лоб темно–серыми космами. Если профессор и боялся смерти, то Зигмунд не заметил тем не менее каких–либо признаков этого. Мейнерт пригласил его знаками подойти поближе и сказал хриплым голосом:

– Рад, что вы не принесли коробку гаванских сигар на сей раз, господин доктор; мне противна мысль, что я не смог бы их выкурить.

– Вас не оставляет чувство юмора, господин советник.

– Это – нет, а все остальное – да. – Он попытался приподняться в постели. – Вы, вероятно, удивлены, почему я позвал вас в свой смертный час?

– Вы всегда были мастером сюрпризов, господин профессор, особенно в вашей работе.

– Нет. В жизни. Половина моих шагов были для меня неожиданными. Сказать почему?

– Думаю, что вы хотите услышать, господин советник.

– Проницательно с вашей стороны. Пожалуйста, подложите подушки под мою спину. Спасибо. Уже пять или шесть лет вы осаждаете меня глупостями Шарко относительно мужской истерии. Вы все еще верите в этот абсурд? Говорите только правду, непорядочно врать умирающему.