Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры - Роберт Вальзер

Первый сыночек хорош собою, но, к сожалению, довольно беспутен, тогда как второй отпрыск, хоть и не слишком видный обличьем, верней сказать, не очень-то привлекательный, выделяется солидностью и деловитостью. Первый скитается по белу свету, зато номер два — вот уж паинька, аккуратный да услужливый! — остается дома, где у возлюбленной первого сколько угодно поводов со страстью, то бишь с тоскою поразмышлять о скоропалительных отъездах, иными словами, о пылком идеалисте, который теперь, по всей вероятности, голодный и холодный скитается где-то на чужбине. Как зовут этих персонажей, мы умолчим.

А кладезь талантов, быть может, и правда сидит теперь в чужом краю, положа зубы на полку, иначе говоря, есть ему нечего. Платье у него тоже, поди, начинает мало-помалу терять опрятность, а уж выберет ли он время зайти к цирюльнику, так это и ему самому, и его оставшейся дома подруге, барышне от природы деликатной, кажется весьма сомнительным. Однако ж за эту сомнительность она только крепче любит его. Старик отец — нынешний продолжатель и глава рода — подчас вовлекает, втягивает молодую девицу в беседу и, возможно, говорит ей: «Сын мой всей душою стремится домой, и это безусловно превосходнейшее свойство характера делает его до крайности впечатлительным, а между тем он странствует по некогда богатым и сильным, ныне же пришедшим в упадок городам, чей руиноподобный облик наполняет восторгом чуткие к искусству сердца; или, быть может, дорога ведет его через горы и долы, быть может, на пути своем среди сомнительного, пестрого общества он встречает людей, которых, как видно, согнула забота, и видит, как они входят в самые разные двери — кто в солидные и внушительные, кто в скромные и неприметные. Где же ты, надежда моей старости?» С этими словами старец, если, разумеется, можно счесть такое правдоподобным, принимается заламывать руки, а барышня не находит ничего лучше, как пойти в этой жалостливой сцене за его примером. Наступил вечер; второй сын позволяет себе непрошеным гостем войти в тихие, высокие, безмятежные покои. «Поди вон!» — кричат ему оба в один голос. «Но отчего?» — вопрошает он, принимая вызывающий вид, и все трое словно бы изумляются самим себе, замирают в достопримечательной недвижности и долго не произносят ни звука; в конце концов барышня, желая даровать своей душе мир, каковой надобен ей во всех отношениях, садится за фортепьяно и начинает играть, с большим подъемом и блеском, как оно и должно быть.

Происходит все это в доме, который с незапамятных времен стоит посреди обширного, изрезанного множеством тропинок, засаженного разнообразнейшими растениями парка. На следующее утро в усадьбу является незнакомец, чье лицо из предосторожности скрыто маскою, и просит хозяина принять его. Хозяин велит узнать, что ему надобно. «Совсем немного», — передает через дворецкого пришелец и получает разрешение войти. Представ перед владельцем дома, он рассказывает, что, мол, желанного друга красавицы девицы нет более в живых. Всевозможные тяготы, именуемые жизненными неурядицами, оказались сильней его, одержали над ним верх. Услыхав сию небылицу, старик отец — надо сказать, человек, бесспорно, благороднейший — упал без чувств. Слуги, ясное дело, поспешили на помощь, подняли его, отнесли в опочивальню и до прихода лекаря заботливо уложили в постель. Барышня убежала в будуар, а весьма довольный собою второй отпрыск, этот якобы примерный сын, с недюжинной ловкостью исполнил в гостиной радостный танец.

И говорил он при этом, конечно же, «теперь я господин», иначе и быть не могло; ну, неужто здесь не проглядывает, не просвечивает питающий меня источник, тот луг, на котором я, как говорится, вволю нащипал травки?

Между тем на долю первого сына выпадает множество испытаний, и вот как-то раз погожим вечером он располагается отдохнуть на невысоком холме, который природа наделила идиллически-безмятежною красою, под сенью деревьев, что росли в беспорядке и вместе с тем создавал и в этом уютном уголке ощущение какого-то высшего порядка, и размышляет о прелестях отроческих годов, о приятностях жизни в родительском доме, обо всем том, что мило сердцу и некогда окружало его, а в это время к нему является гость. И гость этот открывает ему, что она по-прежнему его любит. Услышав радостную весть, он вскакивает на ноги, восклицает, что сей же час отправится к ней и они наконец-то увидят друг друга. И действительно, в скором времени встреча состоялась.

Вы, наверное, уже поняли, что это Шиллеровы «Разбойники» и серьезность на меня навевали, и заставляли насмешничать, — ведь недавно я вновь, в который уж раз, от души наслаждался этим совершенным, целостным творением.

Плакаты, привлекшие вчера на вокзале мое внимание, с готовностью подсказали мне колоритный антураж.

А в иных комнатах попадаются весьма достопримечательные печи.

Кошке под хвост

© Перевод Н. Федоровой

Вот пишу я здесь этот прозаический фрагмент, который будто бы так и просится из-под пера в тихий полуночный час, а ведь пишу-то кошке под хвост, сиречь на один день, не больше.

Кошка с ее хвостом — прямо как фабрика или даже целая промышленная фирма; это на нее литераторы каждый день, а быть может, и каждый час добросовестно и прилежно работают, ее снабжают. Уж лучше снабжать, чем вести вокруг снабжения бесполезные, а вокруг пользы долгие, пустые разговоры или дебаты. Временами и крупные поэты и писатели творят кошке под хвост, уверяя себя, что, мол, разумнее хоть что-нибудь делать, нежели сидеть сложа руки. Кто хоть что-нибудь бросает под хвост кошке, этому воплощению коммерциализованности, делает это ради ее загадочных глаз. Кошка — существо знакомое и вместе с тем незнакомое; она дремлет и во сне мурлычет от удовольствия; попытайся разобраться в ней — и перед тобою встанет непостижимая загадка. Хотя, по общему признанию, эта кошка как будто бы являет собой угрозу для просвещения, но без нее, видимо, не обойтись, ведь она — это само время, в которое мы живем, на которое работаем и которое обеспечивает нас работой; банки, рестораны, издательства, школы, гигантский размах торговли, необычайная широта товарного производства — все это и — вздумай я (что вполне допустимо) перечислить по порядку то, что полагаю излишним, — еще многое другое как раз и есть пресловутая кошка. С моей точки зрения она не просто способна участвовать в производстве, не просто представляет некую ценность для машины цивилизации как таковой, нет, повторяю: кошка — это само производство, и, думается, смело, во всеуслышанье заявить о своем нежелании идти кошке под хвост вправе лишь так называемые непреходящие ценности, например шедевры искусства или деяния, поднявшиеся высоко над гулом, рыком, шумом и гамом будней. Что не сметено, не уничтожено ненавистью и пристрастием, иначе говоря, не брошено под хвост кошке, созданию бесспорно весьма примечательному, то, как можно домыслить, сохранится надолго, причалит словно корабль-торговец или корабль-красавец в гавани далекого будущего. Коллега Писакли, на мой взгляд, кропает явно кошке под хвост, хотя писания его и сочинения чрезвычайно взыскательны. А вот Строчилли — само по себе его творчество превосходно, и узами брака он связан с изумительно красивой женщиной, и кушает отменно, и каждый день совершает чудесные прогулки, и квартира у него лежит в романтическом месте, — Строчилли пребывает в вопиющем заблуждении относительно кошкохвостизма собственных творений, ибо свято верит, что кошке нет до него дела. Кошка считает его своим, он же упорно думает, что она не видит в нем проку, а это отнюдь не отвечает действительности.

Я называю кошкою современность; что же до будущего, то я не разрешаю себе выискивать фамильярные прозвища.

Зачастую кошку понимают превратно, воротят от нее нос, а если и дают ей что-нибудь, то сопровождают этот поступок отнюдь не уместными раздумьями, так как высокомерно бросают: «Ну, это кошке под хвост», будто издревле не заведено, чтобы все люди работали на кошку.

Все, что создается, сперва получает она и с удовольствием угощается, и лишь то, что вопреки кошке продолжает жить и воздействовать, бессмертно.

Ожерелье

© Перевод Н. Федоровой

Некто пытался разобраться в книге, которая вышла, казалось, скорей из-под пера художника-графина, нежели писателя. Действие виделось этому читателю сплетением тончайших линий.

Один медлительный и робкий нравом господин, в самом что ни на есть стандартном, прямо-таки безликом костюме, почувствовал симпатию к женщине, которая едва ли не с детской наивностью призналась, что она — особа совершенно заурядная, жадно мечтающая обладать жемчужным ожерельем огромной ценности.

Безыскусной улыбкою она одарила невидного господина, который деликатно вложил ей в ладонь вожделенный предмет, и прошептала: