Санкт-Петербург. Автобиография - Марина Федотова

– Смилуйтесь для обители святой!

Купец берет с выручки нарочно наменянной на этот случай мелкой разменной монеты и наделяет каждую монахиню по копейке.

Монахини творят крестное знамение: «Господь вас спаси и помилуй!» и уходят в следующую лавку.

По вечерам нищие просят на ночлег...

Ежедневно около полудня производится сбор пожертвований натурой в пользу ночлежного дома.

Ночлежный приют, находящийся около Сенного рынка, продовольствуется за счет этого рынка. Ежедневно по утрам отправляется из приюта один из ночлежников за провизией на рынок; он надевает на плечи глубокую плетеную корзину на ремнях и с нею обходит все ряды Сенного рынка. На корзине имеется надпись: «В пользу ночлежного дома». Корзина разделена на два отделения с надписями: «для мяса» и «для зелени». Большая часть торговцев Сенного рынка жертвует в пользу приюта; зато остальные, напротив, смеются над жертвователями:

– Вон обиралы идут! Крохоборы! Подавайте больше объедалам-то!

Торговля не ограничивалась рынками и лавками; многочисленные торговцы заходили во дворы, как вспоминал художник М. А. Григорьев.

Рано утром появлялись разносчики. Молочницы (реже – молочники) – здоровые бабы, жительницы окраин и пригородов – «с кувшином охтинка спешит». В руках у них был бидон, с которым они прошагали неблизкий путь. Иногда молочница приезжала на тележке или в тарантасе, заставленном бидонами. Тарантас оставался на улице с мужиком или с мальчишкой, который стерег лошадь, пока хозяйка ходила по квартирам. Молоко часто бывало разбавлено водою, что в течение десятилетий служило неистощимым источником газетных острот.

Появлялся разносчик-мясник в картузе с белым передником, часто с черными кожаными манжетами. На голове у него была круглая, вроде большого бублика, кожаная подушечка с дыркой в середине, чтобы удобнее было нести на голове лоток. На лотке лежал товар, прикрытый белой тряпкой. Зеленщик тоже нес на голове корзинку, круглую или продолговатую, со всякой зеленью. С лотком на голове появлялся и кошатник. Он торговал печенкой для кошек. Каждая порция нарезалась на кусочки, которые были выложены цепочкой на бумаге; стоила порция две копейки. Кошки знали своего поставщика и опрометью бросались ему навстречу.

У разносчика булок за плечами была высокая, немного сужающаяся книзу плетенная из прутьев корзина, державшаяся на двух заплечных ремнях. Если откинуть крышку, то внутри виднелась мелкая корзинка с пирожными, под ней – более глубокая корзина со слоеными булками, а под ней – простые булочки, рогульки, розанчики, французские булки, большие и маленькие, сайки. Булочки прикрывала марля, на торговце красовался фасонистый фартук с нагрудником.

Недаром про него пели куплет:

Сам румяный, ус лихой,Ростом молодецкий.Если спросят, кто такой?Булочник немецкий!

Эти разносчики были постоянными поставщиками. Они торговали по большей части не от себя, а от хозяина. Торговля шла в кредит, на «запиши». Некоторые из них ставили каждый день у двери условные знаки об отпущенном товаре. Расплата обычно производилась раз в месяц. Но были и непостоянные разносчики.

Звонил разносчик, разумеется, с черного хода и предлагал товар прислуге, а потом часто выходила и барыня. Все эти торговцы были великими знатоками своего дела, умели уговорить на покупку даже тогда, когда она вовсе не нужна. И опять-таки, в кредит. Он зайдет через месяц, через три, через полгода, спросит должок и продаст новый товар. Удивительно то, что они никогда не записывали ни адреса покупательниц, ни стоимости отпущенного товара, всегда, видимо, полагаясь на память...

По утрам же во дворе появлялись лавочные мальчишки, доставлявшие покупки на дом. По большей части несли они их тоже в лотках, на голове и при этом старались идти небрежной шикарной походкой, показывая свою ловкость. «Клю-у-ква подснежная, клю-у-ква!» – кричала баба. На спине у ней заплечница – большая лубяная корзина с ягодой...

«Крендели выборгские, крендели!» Почему-то с выкриком продавался только этот сорт булочного товара: не бублики, не сайки, а именно выборгские крендели.

Впрочем, все крендельщики торговали также пресными английскими хлебцами, но этот товар не рекламировали.

«Сельди голландские, сельди!» Спереди, на ремне через плечо, у бабы висела кадушка с селедками, в правой руке была вилка, за тесемки передника засунуты бумажки для завертки товара. Кошелек с деньгами висел на левом боку, на ремне, перекинутом через правое плечо...

«Моро-ожино! Сливоч-но моро-ожино! Отличное, клубничное, земляничное моро-ожино!» – кричал торговец, въезжая во двор с расписным ящиком на ручной тележке.

Тележка – голубая, светло-зеленая, оранжевая, светло-охряная, словом, цветная. На ней – темной краской на боках написано: «мороженое», а иногда и фамилия владельца. Бывало, что тележка разрисовывалась по краям – линейная рамка и бордюр из цветов, а в середине – хрустальная ваза с разноцветными кружками, изображающими мороженое. Все это была очень топорная малярная работа. Сам мороженщик ходил в цветной рубахе, в белом переднике.

Крышка открывалась. Спереди – маленькое отделение, где лежат нарезанные бумажки, маленькие лопаточки из щепочек, круглые, вроде бисквитов, вафли, побольше и поменьше, и полотенце. Остальное пространство занимали высокие медные луженые банки с крышками, снабженные ручками; банки стояли во льду.

К тележке сбегались ребятишки. Ручонка протягивала денежку.

«Тебе какого? – спрашивал торговец. – Фисташкового? Шоколадного? На сколько? На три копейки? На пятачок? С вафлей?»

В руке у мороженщика была особая ложка: металлическая полоска, на концах которой приделаны два полушария: одно – побольше, другое – поменьше. Меньшим бралась порция на три копейки, большим – на пятачок. Мороженщик снимал крышку с банки, как бы свинчивая ее особым профессиональным жестом; окунув ложку предварительно в особую банку с водой, набирал ею мороженое. Шарик мороженщик выкладывал на бумажку, втыкал в него деревянную лопаточку и подавал покупателю. Если тот желал мороженое с вафлей, то шарик клался между двумя вафлями. Реже мороженщик держал свой товар в лоханке со льдом, которую носил на голове. Бывали случаи тяжелого отравления мороженым от плохо луженой посуды...

Вразнос, с выкриками продавали по дворам яблоки, груши, лимоны, апельсины. Но никогда я не видел бродячих часовщиков, портных, торговцев колбасой или перчатками. Перечисленные выше профессии были строго ограничены установившимся обычаем.

Петербургское «дно» тщательно изучил в свое время журналист и писатель В. О. Михневич, автор книги «Язвы Петербурга».

Как известно, нищенствовать в Петербурге строго воспрещается, по требованиям благочиния. Никому не возбранено бедствовать, переносить всевозможные лишения, питаться акридами, а если нет и акрид, то без проволочек умирать с голоду, но доводить об этом до сведения общества строго воспрещается.

Петербург на этот счет необыкновенно чопорен и взыскателен, во что бы ни стало стремясь повсечасно являть улыбающийся вид совершенно счастливого города, населенного одними лишь благоденствующими и сытыми обывателями. Ко всему этому, город симметрии и виц-мундирного щегольства, он, подобно департаментскому чиновнику-франту, чрезвычайно брезглив ко всяким неопрятным пятнышкам и предательским прорехам, неожиданно обнаруживающимся на его форменном мундире. Но, при неослабной чистке этих пятен и заштопывании этих прорех, он не любит вдаваться в их анализ, в исследование причин их досадного появления, а усматривая в них лишь продукты неблагонамеренности и злой воли неблагонадежного класса населения, стремится энергически «предупреждать» их и «пресекать» мерами строгости, и – на этом вполне успокаивается.

Эту же нехитрую систему поверхностной полицейской «чистки» практикует Петербург и по отношению к явлениям пауперизма и нищенства. Все заботы полиции, а отчасти и близко стоящего к ней, по своим функциям и по характеру своей деятельности, «нищенского комитета», – все почти заботы их, по сокращению и ослаблению пауперизма и нищенства в столице, сводятся к непрерывной ловле бездомных пролетариев и уличных попрошаек, «задержанию» их в полицейских домах, препровождению для «дознания» в вышеназванный «комитет», и затем – высылке из столицы на местожительства, а частью к взысканию, по закону, чрез мировых судей. Сбывая с рук таким образом, из года в год, впадающих в крайность обывателей – бездомных бродяг, голодающих бедняков и нищих, – Петербург, в лице своих хозяев и блюстителей его благочиния, самодовольно мнит, что он радикально «искореняет» на своем социальном теле эти неприятные для чувства симметрии язвы.

Правда, он, кроме того, довольно широко развил свою филантропическую деятельность и располагает множеством благотворительных учреждений, рассчитанных на предупреждение разного рода нужд; тем не менее нужд этих оказывается так много, а число неимущих выделяется столичным населением повседневно в такой огромной прогрессии, что, сколь ни значительна по объему, на первый взгляд, петербургская филантропия, вся она представляется не более как жалкой заплаткой, и в сотой доле не прикрывающей громадной, вечно разверстой прорехи петербургской бедности и нищеты. Понятно, что, при таком несоответствии между количеством рук, протягиваемых за общественным подаянием, и размером последнего, приходится без церемонии руки, втуне протянутые и остающиеся порожними, убирать и отстранять, чтоб не мозолили напрасно глаз.