Цивилизации - Фелипе Фернандес-Арместо

За два последние столетия перед наступлением христианской эры они развили и укрепили средиземноморскую сеть, созданную греческими купцами и поселенцами. Стало возможно говорить о «Средиземноморском мире», более тесно связанном в политическом, экономическом и культурном отношениях, чем когда-либо прежде и потом. Постоянный неудовлетворенный поиск безопасности границ увел римлян далеко от Средиземноморья к Рейну и за Ла-Манш. Но римская цивилизация оставалась зависимой от моря как главной оси коммуникаций и канала, по которому шел обмен вкусами и товарами, идеями и артефактами, людьми и влияниями.

Как они это сделали, остается загадкой, одной из величайших неразрешенных проблем всемирной истории. Римляне начинали как маленькая крестьянская община, старающаяся удержаться в нестратегическом месте, на неплодородной почве, где не было рудных жил и не было порта. Их собственные историки создали миф о мирном в глубине души народе, который обрел империю случайно, а все завоевания — результат самообороны. На самом деле римляне были воинственны по необходимости: у них не было иной возможности разбогатеть, кроме как за счет соседей. Они создали общество, организованное ради войны, где победа считалась высшей ценностью. Римский гражданин был обязан отдать военной службе не меньше 16 лет, и граждан воспитывали в убеждении, что «умереть за родину достойно и приятно». Победы отмечались общественными демонстрациями добычи — пресловутыми триумфами. В особенности культивировались терпение и выносливость, так что римляне морально были готовы переживать поражения: подобно другим великим империалистам, они умели «проигрывать сражения, но выигрывать войны».

Рим довольствовался положением сухопутной державы почти до конца III века до н. э., когда, достигнув пределов возможного расширения в Италии, римляне устремились к богатствам Сицилии, Сардинии и Испании. Тут они столкнулись с самой грозной морской империей западного Средиземноморья — Карфагеном. Неохотно, но с безграничной и непобедимой основательностью Рим вышел в море, чтобы одолеть карфагенян на их территории.

Одновременно та же наступательная инерция на восточном фланге привела римское оружие на острова Адриатического моря, и здесь римляне столкнулись с империями восточного Средиземноморья: вначале с Македонией, аннексированной Римом в 148 году до н. э. через пятьдесят лет войн, шедших с переменным успехом, затем с Пергамом, завоеванным в 133 году до н. э. Когда сто лет спустя добавился Египет, буквально все побережье Средиземного моря стало собственностью Рима. У такой прибрежной империи обнаружились протяженные уязвимые сухопутные границы. На африканском и левантинском берегах римская территория казалась защищенной обширностью пустынь; как выяснилось впоследствии, это было обманчивое впечатление. Европейский фланг, однако, несмотря на сотни лет непрерывных завоеваний, никогда не казался достаточно безопасным. Расширение империи в этом направлении изменило суть римского эксперимента: империя превратилась в партнерство с кельтами, которые населяли большую часть завоеванных территорий (см. выше, с. 457–460). Эти народы — они говорили на родственных языках, но, казалось, постоянно воевали друг с другом — обладали качествами, которые римляне могли оценить и использовать: вошедшей в пословицы смелостью, склонностью к пьянству, математическими способностями и городскими привычками. Хотя в реальной жизни некоторые прототипы обитателей деревни Астерикса решительно защищали свою независимость, в целом кельты с энтузиазмом приняли «романизацию», усвоили облик и речь завоевателей и вкусы, которые римляне передали им от классической Греции.

А вот германцы, чья территория лежала непосредственно за землями кельтов, казались большинству римлян недостойными даже завоевания — «дикие существа», неспособные к цивилизованным искусствам (см. выше, с. 201–203). Римляне предоставили германцев самим себе, ограничившись немногими краткими набегами. Вероятно, это была ошибка. Если бы римский мир ассимилировал народы, жившие на его границах, он мог бы, подобно Китаю на другом краю евразийской степи, выжить и тысячелетиями оставаться хранителем общего наследия оседлых народов против кочевников извне. Вместо этого почти всех германцев презрительно исключили, и они мстили за это при каждой возможности.

Римская власть, однажды установившись, крепла благодаря сотрудничеству местных элит: чиновников завоеванных общин, вождей племен. Иберийские чиновники, например, при вынесении судебных решений следовали римским законам, которые приказывали отлить в бронзе. Иудейские цари и германские военные вожди правили с согласия Рима. На одном уровне империя была федерацией городов, на другом — федерацией народов, причем основными партнерами римлян на востоке были греки, а на западе кельты.

Римское самосознание, латинская речь и средиземноморский образ жизни распространяли по империи колонии и гарнизоны. На атлантическом берегу Португалии, где соленые брызги разъедают мозаику, колонисты снесли центр своего города, чтобы перестроить его по римскому образцу. Канализационные коллекторы в Испании, постаменты в Паннонии, саркофаги в Сирии — везде заметен мгновенно распознаваемый «классический» стиль римского искусства. В пограничном Кельне на берегу Рейна полусидит на ложе ветеран, ему прислуживают жена и сын, перед ним еда и вино — все как у патриция в Риме. Могильный камень в северной Британии увековечивает память шестнадцатилетнего сирийского мальчика, умершего в стране, которую оплакивавшие его считали Киммерией — дождливой, туманной землей; эта земля, считал Гомер, лежит на пути в Аид[961]. На этом далеком острове римская культура была так хорошо известна, что граверы третьего века заставляли граждан вспомнить знаменитые строки Вергилия, поместив на монеты их начальные буквы.

Торговля и война разносили элементы общей цивилизации по всему миру. Империя действовала, обогащая свои субъекты и соблазняя их. Например, купцов из клана долины Дуэро в Испании хоронили в Венгрии. Греческие гончары делали огромные кувшины, в которых вино перевозили из Андалусии в Прованс. Поскольку Римская империя расширяла границы средиземноморской цивилизации далеко за пределы морского бассейна, товары Средиземноморья оказались среди наиболее широко экспортируемых; по мере того как ремесло географически специализировалось, разнонаправленные коммерческие отношения связали всю империю. Например, на юго-западе Испании уцелели огромные испарители фабрик, в которых из крови и внутренностей тунца и сардин делали гарнум — любимый рыбный соус империи. Северо-восток Галлии был центром производства текстиля: история жизни торговцев этой мануфактурой выгравирована в мавзолее в Игеле, на границе Германии и Люксембурга. Купцы перевозили по дорогам и рекам огромные кипы готовой ткани и продавали ее в изысканно оформленных лавках, а прибыль сопровождали пирами, которые должны были отразить их более высокий по сравнению с соседями-крестьянами статус.

Придуманный Петронием купец Тримальхио, устроитель самых знаменитых из таких пиров, был прототипом нувориша, который нанимает трубача, чтобы тот «давал ему знать, какая часть его жизни уже миновала»[962]. Вообще следить за временем могли себе позволить лишь богатые люди. Тримальхио приказал изобразить себя в обществе богов, а первые свои сбритые волосы хранил в золотой шкатулке. На своем памятнике он приказал изобразить корабли под всеми парусами. Его флот плавал по всем морям, где была развита римская торговля. Он «приказал привезти пчел из Афин, чтобы наслаждаться домашним аттическим медом… Только вчера он написал в Индию, чтобы ему прислали семена диких грибов»[963]. Во время одной перевозки вина он потерял из-за кораблекрушения тридцать миллионов сестерциев, но при следующей перевозке заработал гораздо больше. Ломящийся от яств пиршественный стол купцов, когда об этом написал Петроний, уже был предметом постоянных шуток. Горация угощали «медовыми яблоками, сорванными при свете убывающей луны»[964]. Гораций ради звуковых поэтических эффектов использовал многочисленные экзотические слова, поэтому его произведения — настоящий кладезь привозных товаров. Другим любимым приемом Горация было выражать презрение к купеческой профессии; он делал это, чтобы подчеркнуть добродетельную простоту своей сабинской фермы. Его стихи полны торговыми аллюзиями: горами пшеницы из сардинских зернохранилищ, индийского золота и слоновой кости, сирийских чаш для питья, «которые складывают в груды те, кто дорог богам и может дважды и трижды в год посетить Атлантическое море и невредимым вернуться назад»[965]. Римляне никогда не отказывались от первоначальных достоинств военного и сельскохозяйственного общества, с которых начинался сам Рим, но постепенно усвоили и ценности коммерческого общества, обращенного к морю и далеко уходящего во внешний мир.