Заговор графа Милорадовича - Владимир Брюханов

Зато рычащий и кричащий император сразу смолкал, как только подследственные начинали притягивать к делу посторонних людей, а последние, стараясь уйти от обвинений, в свою очередь открывали все новые и новые подробности давно прошедших разговоров.

Сам Николай мотивировал свою линию следующим образом: «Моя решимость была, с начала самого, — не искать виновных, но дать каждому оговоренному возможность смыть с себя пятно подозрения. Так и исполнялось свято. Всякое лицо, на которое было одно показание, без явного участия в происшествии, под нашими глазами совершившемся, призывалось к допросу; отрицание его или недостаток улик были достаточны к немедленному его освобождению. /…/

За всеми, не находящимися в столице, посылались адъютанты или фельдъегери.

В числе показаний на лица, но без достаточных улик, чтоб приступить было можно даже к допросам, были таковые на Н.С.Мордвинова, сенатора [П.И.]Сумарокова и даже на М.М.Сперанского. Подобные показания рождали сомнения и недоверчивость, весьма тягостные, и долго не могли совершенно рассеяться. Странным казалось тоже поведение /…/ Карла Ивановича Бистрома, и должно признаться, что оно совершенно никогда не объяснилось. /…/ он не был вместе с другими генералами гвардии назначен в генерал-адъютанты, но получил сие звание позднее».

Целенаправленность таких стремлений вполне очевидна: чем далее от выяснения конкретной вины в событиях злосчастного периода 27 ноября — 14 декабря 1825 года, тем лучше. Это распрекрасным образом, как уже говорилось, устраивало и лидеров мятежа!

В результате почти невинные многолетние разговоры «заговорщиков» нашли подробнейшее изложение в огромных по объему материалах следствия — тоже казавшихся вполне невинными: как же можно карать за такую ерунду такое количество вполне лояльных и законопослушных людей! Ведь беседы «заговорщиков» скорее по тону, чем по содержанию отличались от того, что почти открыто обсуждалось блистательными аристократами типа М.С.Воронцова, С.С.Потоцкого, А.А.Столыпина, Д.Н.Сенявина, П.А.Вяземского, И.С.Лаваля, княгини Куракиной или графини Нессельроде, и разница эта определялась более возрастом, нежели темпераментом и тем более политическими вкусами.

Об этом совершенно четко написал Басаргин, отошедший от всякой заговорщицкой деятельности более чем за четыре года до 14 декабря и, тем не менее, получивший двадцать лет каторги: «Скажу в этом случае откровенно, как перед судом Божиим. Мы много говорили между собою всякого вздора и нередко, в дружеской беседе за бокалом шампанского, особенно когда доходил до нас слух о каком-либо самовластном, жестоком поступке высших властей, выражались неумеренно о государе, но решительно ни у меня, ни у кого из тех, с которыми я наиболее был дружен, не было и в помыслах какого-либо покушения на его особу. Скажу более, каждый из нас почел бы обязанностью своею защитить его, не дорожа собственной жизнию. Я и теперь убежден, что сам Пестель и те, которых Комитет [Басаргин называет так Следственную комиссию] обрисовал в донесении своем такими резкими, такими мрачными чертами, виновнее более в словах, нежели в намерении, и что никто из них не решился бы покуситься на особу царя. В этом случае разительный для меня пример представляет Бестужев-Рюмин. Он мне сам сознавался, что никто более его не говорил против царской фамилии, что пылкость его характера не допускала середины и что в обыкновенных даже сношениях своих, при известии о каком-либо дурном поступке, особенно когда дело шло об угнетении сильным слабого, он возмущался до неистовства. А между тем, сколько я мог его понять, это был самый добрый, самый мягкий, скажу более, самый простодушный юноша, который, конечно, не мог бы равнодушно смотреть, как отнимают жизнь у последнего животного».

Такие оценки, разумеется, нельзя принимать за совершенно чистую монету: не нужно забывать, что никто из обвиняемых ангелом не был. Все почти декабристы были и оставались завзятыми крепостниками, а Пестель и некоторые другие бывали по-настоящему жестоки с солдатами. Но, конечно, большинству из них было заведомо далеко до главы Следственной комиссии генерала В.В.Левашова, который имел обыкновение, сидя за обедом, одновременно наблюдать тут же производимую порку солдат.

Что же касается действительно широкораспространенных нападок на царское семейство, то ничего странного в них не было. Напомним, что все возраставшие долги помещиков казне подавляющим их большинством воспринимались как личные долги царю!

Характерно и то, что даже спустя многие годы причины столь необъективного отношения властей к их проступкам оставались неясными для многих декабристов. «Комитет поступал, по желанию ли самого государя или по собственному неразумному к нему усердию, вопреки здравому смыслу и понятию о справедливости. Вместо того, чтобы отличать действия и поступки от пустых слов, он именно на последних-то и основывал свои заключения о целях общества и о виновности его членов. Им не принимались в соображение ни лета, ни характер обвинения, ни обстоятельства, при которых произносимы были им какие-нибудь слова, ни последующее его поведение. Достаточно было одного дерзкого выражения, чтобы обречь на погибель человека», — жаловался Басаргин.

Декабристы, да и сами следователи, не поняли того, что предложенная новая забава — не что иное, как игра в кошки-мышки с вполне четким распределением ролей и предопределенным исходом! Она завершилась тем, что за все пересказанные разговоры Николай I повелел судить наравне с действительно совершенными преступлениями! Такого, разумеется, никто не ожидал — это противоречило любым принципам правосудия, хорошо известным в ту эпоху.

Читая показания подследственных, поражающих самобичеванием и самым подлым доносительством на сообщников, не нужно забывать, что они давались людьми, совершенно не подозревавшими, к чему же это практически приведет.

Их мотивом, казалось бы вполне невинного свойства, было всего лишь снискать одобрение императора, столь явно поощрявшего чистосердечные признания. Остается только радоваться тому, что этой волной чистосердечия не были смыты на каторгу такие люди как А.С.Пушкин, А.С. Грибоедов или П.Я.Чаадаев — а ведь вполне могли бы!

То, что осуществил Николай I — коварнейший и подлейший обман в том же стиле, что совершил в 1936 году Сталин, пообещавший не расстреливать Г.Е.Зиновьева и Л.Б.Каменева, но не выполнивший своего обещения. Правда, Николай подобного конкретного обещания не давал — но в общем контексте эпохи и его собственного демонстративного поведения на такое полуобещание совершенно явно рассчитывали. Чуть ни все (и причастные лица, и совершенно посторонняя публика) до самого последнего момента были, в частности, уверены и в том, что казнь приговоренным не состоится!

Что же касается справедливости, то она была обеспечена, но весьма своеобразным образом: действительные виновники кровопролития 14 декабря и на Украине не ушли от наказания, на что они сами, возможно, надеялись, инициировав цепную реакцию взаимных разоблачений; однако кроме них и вместе с ними оказалось осуждено множество невиновных.

Николай явно позаботился о предотвращении общественного протеста — по крайней мере со стороны наиболее влиятельных потенциальных оппозиционеров: М.М.Сперанский, Н.С.Мордвинов, П.И.Сумароков и К.И.Бистром были им посажены на скамью судей, а Д.Н.Блудов, несомненно тесно связанный с декабристами, стал редактором официальных следственных и судебных документов.

Угроза произвела должное впечатление: из них один Мордвинов отказался утвердить смертный приговор пятерым декабристам. Такие же лица, как А.Х.Бенкендорф и А.Ф.Орлов, рыльца которых накануне восстания были явно в пушку, в 1826 году оказались создателями знаменитого III Отделения!

Последствия такого решения политических проблем оказались поистине грандиозными.

13 июля 1826 года пятеро декабристов (К.Ф.Рылеев, С.И.Муравьев-Апостол, П.И.Пестель, П.Г.Каховский, М.П.Бестужев-Рюмин) были казнены — это единственная казнь по судебному приговору за все царствование Николая I, но и она — юридическое беззаконие: ведь смертная казнь в России была отменена еще императрицей Елизаветой Петровной 7 мая 1744 года! Позже это подтверждалось другими указами той же царицы — отсюда разноголосица дат в литературе; видимо, одного запрета подданным было мало!

Еще при осуждении В.Я.Мировича в 1764 году, а затем при подавлении Пугачевщины это, однако, не помешало никаким расправам и казням. Как сказал как-то позже шеф жандармов Бенкендорф поэту барону А.А.Дельвигу: «Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства!»