Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром - Василий Звягинцев

— Садитесь, товарищ Марков. Я вижу, вы уже освоились в своем новом положении? — Очевидно, Сталин имел в виду новую форму Маркова и вообще весь его подтянутый, даже щеголеватый вид.

— Стараюсь, товарищ Сталин, — ответил Марков, следя глазами за медленно прохаживающимся по кабинету хозяином.

— Это хорошо. У вас крепкая нервная система. Некоторые товарищи, с похожей биографией, сломались и сейчас ни на что не годятся. Хотя и оправданы полностью. А нам, старым большевикам, приходилось сидеть в тюрьмах и подольше… Я же сказал, садитесь, — и показал на ближайший стул. — Что бы вы сказали, товарищ Марков, если бы мы предложили вам возглавить генеральный штаб?

Марков, хоть и был подготовлен вчерашними словами Погорелова все же несколько опешил.

— Не знаю, товарищ Сталин, не думал об этом. Я, вообще говоря, войсковик. И кроме того… несколько отстал, по-моему.

— Это не очень страшно. В курс дела вы войдете быстро. А отсиживаться на маленькой и спокойной должности сейчас не время. Главное, чтобы у вас сохранились те качества, которые отмечали многие авторитетные товарищи. Сейчас это особенно важно. Армия перевооружается, меняются уставы, и способность нешаблонно мыслить, принимать быстрые и обоснованные решения важнее, чем многое другое.

«Это он про тех, казненных, говорит: авторитетные товарищи…» — подумал Марков и увидел, что перед Сталиным лежат его старые аттестации, среди них, конечно, и те, что подписывал и Уборевич, и Егоров, и Каширин…

— Вы имели возможность следить за ходом войны в Европе? — продолжал Сталин. — В чем, на ваш взгляд, главная особенность немецкой стратегии сегодня?

— Применение массированных подвижных соединений, быстрый прорыв обороны противника и развитие наступления на всю глубину стратегического развертывания.

— А как вы считаете, если Гитлер все-таки нападет на нас, сколько времени пройдет от начала войны до ввода в действие его главных сил?

— Я, товарищ Сталин, не имею необходимых данных… но могу предположить, что это произойдет на первые-вторые сутки.

— Значит, опыт первой мировой войны нам не пригодится? И мы не будем иметь времени на проведение мобилизации?

— Считаю, что нет, товарищ Сталин…

Наступила пауза. Сталин пристально смотрел на Маркова, прямо ему в глаза. И тому показалось, что его затягивает взгляд желтых, тигриных глаз. И вот Сталин медленно произнес длинную непонятную фразу…

…Мгла перед глазами рассеялась. Совсем рядом с собой Берестин увидел Сталина. Такого же, как на фотографиях, портретах и в кинофильмах, но и не совсем такого. Живой человек всегда отличается от своих изображений массой подробностей.

«Получилось, значит», — подумал он. И тут же осознал себя не только Алексеем Берестиным, но и Сергеем Марковым тоже. Вернее, не осознал, а вспомнил все, что составляло личность Маркова, все, что с ним было, вплоть до последних слов Сталина, которые были акустической формулой включения психоматрицы.

— Ну здравствуй, товарищ Сталин… — произнес он, прислушиваясь к звучанию чужого голоса. — Как ты тут обжился?

— Нормально, — улыбнулся Сталин, и это выглядело довольно странно, если не сказать — дико: новиковская улыбка на совсем не приспособленном для нее лице. — Хоть и тоскливо, черт знает как… В город тянет выйти, по улицам походить, а нельзя.

— Да, тебе не позавидуешь. Зато — положение? Но дай я посмотрю, как мой Марков выглядит. У тебя тут зеркало есть?

— Пройди вон туда, — Новиков показал незаметную дверь за портьерой.

То, что увидел Берестин в зеркале, ему понравилось. Молодой еще человек с правильными и мужественными чертами лица. Скулы, конечно, чересчур выдаются, обтянутые сухой шелушащейся кожей со следами морозных ожогов. Глаза запавшие, настороженные — видно, что досталось ему крепко, но ни страха, ни забитости не чувствуется, скорее непреклонность и жесткая воля. Неординарный мужчина. Да и по внутренним ощущениям ничего. А если что в организме не в порядке после лагеря, так с новой матрицей тело Маркова регенерирует до генетического оптимума за два-три дня.

Новиков подтвердил, что, попав в тело Сталина, вначале чувствовал себя отвратительно, а теперь готов кроссы бегать.

— Да вот смотри. — Андрей присел и левой рукой, которая у Сталина была полупарализована, поднял тяжелый стул за переднюю ножку, подкинул вверх, поймал и снова поставил. — Видал? Вот то-то… Одно плохо: рост. До сих пор кажется, что хожу, присев на корточки. Знаешь, командарм, сейчас мы поедем ко мне на дачу, там я тебя подробно введу в курс. Заодно и поужинаем.

В салоне длинного ЗИС-101, за поднятой стеклянной стенкой, в полутьме, озаряемой вспышками папирос и уличными фонарями, Новиков короткими штрихами изображал общую ситуацию. Он провел в сорок первом году больше недели и кое-что успел.

Если не смотреть на собеседника, а в окно, на мелькающие по сторонам картинки ночных улиц, было полное впечатление, что говорит настоящий Новиков: его манера, интонация, лексика, даже акцент исчез, но если повернуться… Сцена из самодеятельного спектакля, где актер не в силах справиться с образом. Берестин предпочел снова отвернуться к окну. Машина сворачивала с улицы Горького на Садовое. Только вчера его везли здесь в черном вороне, а теперь вон как. Да нет, впрочем, не его, а только Маркова.

Сталин никогда не ездил этой дорогой, и шофера, наверное, удивляла внезапно прорезавшаяся страсть вождя к ночным автопрогулкам. Она же приводила в отчаяние управление охраны. Каждую ночь Сталин по пути на ближайшую дачу час-полтора приказывал крутить по улицам и неотрывно смотрел в окно. Андрею невыносимо хотелось как-нибудь и самому сесть за руль мощной машины в стиле ретро, но… Это Брежнев себе такое мог позволить.

Берестин смотрел на Москву, и в нем переплетались и путались четыре ощущения: он помнил эти места своей памятью восемьдесят четвертого года, и шестьдесят шестого, когда провел здесь день по поручению Ирины, а Марков, наоборот, вспоминал эти же места с позиций тридцать восьмого года, и оба жадно впитывали майскую ночь сорок первого.

— Как только немного пришел в себя, — продолжал рассказывать Новиков, — вызвал я к себе Берию. «Лаврентий, — говорю, — прикажи там, чтобы доставили мне списки на всех из старшего комсостава, кто еще жив, и полностью дела на всех комкоров и выше». — «Зачем тебе это, Коба?» — спрашивает он по-грузински. Мы с ним, оказывается, на такие темы всегда по-грузински разговаривали. — «Есть у меня сомнение, — отвечаю. — Вдруг ошибка вышла. Не тех посадили и не с теми остались». — «Ну и что? — отвечает мой друг Лаврентий. — Если даже и ошиблись кое-где, это ерунда. Люди в принципе все одинаковые, и если бы сейчас Блюхер был здесь, а Тимошенко там, никто бы и не заметил». Начинаю я раздражаться. Внутренне. Потому что раньше я про этого Лаврентия анекдоты рассказывал из известного цикла, да вот еще в пятьдесят третьем, помню, в пионерлагере ребята портрет со стены содрали и весь день над ним измывались, пока вечером не сожгли. Такие вот у нас с ним до этого отношения были, а тут он мне возражать вздумал. Хозяин же, напротив, знает его вдоль и поперек, и получается у нас некоторая равнодействующая в мыслях. Словно бы я начинаю понимать, что Лаврентий парень ничего. Хам, конечно, сволочь местами, но фигура вполне нужная и для нашего дела незаменимая. Я делаю над собой усилие, загоняю Иосифа Виссарионовича в подсознание к нему же и говорю: «Не прав ты, Лаврентий. Вот сидел бы передо мной сейчас, скажем, Фриновский или Берзин, а ты — лес пилил. Как, по-твоему?» «Не нравится мне такой разговор», — отвечает Берия. Я заканчиваю беседу, еще раз напоминаю, чтоб списки и дела были, и уже у порога задерживаю его. Не смог удержаться. «Послушай, — говорю, — Лаврентий, а мне Вячеслав говорил, что ты еврей…» — и дальше все по анекдоту. Цирк, одним словом.

Берестин представил эту сцену и рассмеялся.

— Знаешь, командарм, я, наверное, все анекдоты постепенно в дело введу, пусть потом разбираются, где причина и где следствие… — отвлекся на мгновение от повествования Новиков. Машина проезжала мимо Курского вокзала, по тускло освещенной площади, и был он совсем не похож на тот, что стоит здесь в конце века, но до боли знаком по временам ранней юности. Андрей впервые уезжал с этого вокзала на юг с родителями в шестьдесят первом году, году XXII съезда, когда Сталин лежал еще в мавзолее, и он видел его там, а сейчас — носит ту самую оболочку, что лежала под хрустальным колпаком… Было в этом нечто настолько запредельное, что Новиков передернул плечами.

— Послушай, вождь, — прервал его мысли Берестин, — может, выпишешь, пока не поздно, контейнер сигарет из Штатов? А то война начнется, так и будем до начала ленд-лиза на папиросах сидеть, а у меня от них язык щиплет…