Андрей Белый - Александр Лавров

Следующие годы приносят ценные достижения вроде «La Multiple Splendeur» Эмиля Верхарна или «Plus loin» Вьеле-Гриффина[943]; появляются новые имена на горизонте французской поэзии вроде Александра Мерсеро[*], Шарля Вильдрака[*], Дюамеля, Ренэ Арко[946], Тео Варлэ, Жува, Шарпантье[947]; выдвигается Танкред де Визан; но — характерно, что лозунги выступающей молодежи вплетают в лозунги «чистого символизма» всё новые и новые ноты.

Дюамель — поэт метафорических и научных устремлений человека[948]; Жув проповедует опять-таки слияние художественного творчества с поэзией; Шарпантье проповедует победу над эготизмом и замкнутой индивидуальностью человеческой[949]; ноты «научной поэзии» как бы с одной стороны отклоняют русло символизма к нео-рационализму. В тенденции Ренэ Гиля мы видим явную подмену поэзии ей чуждыми принципами[950].

Письма Андрея Белого к К. Н. Петровской

В своих «Воспоминаниях» Н. И. Петровская сообщает: «А. Белый писал мне длинные письма (часто, как потом убедилась, отрывки из готовящихся к печати статей). К сожалению, ни одного я не сохранила. После нашего разрыва, весной 1905 года, мы с В. Брюсовым привязали к этим письмам камень и торжественно их погрузили на дно Саймы. Так хотел В. Брюсов»[951].

Такая участь постигла, однако, не все письма Андрея Белого к Петровской: несколько из них уцелело (в основном те, которые по каким-то причинам отложились в архиве Белого — т. е. либо не были отосланы, либо возвращены автору). Даже это, относительно незначительное, их количество позволяет непосредственно ощутить — хотя бы и мимолетным прикосновением — субстанцию той «мистериальной» любви, представление о которой составляется, как правило, по ретроспективным свидетельствам Белого и Петровской (естественно, в своих мемуарных признаниях — намеренно или невольно — ретуширующих пережитую реальность) и по ее художественному преломлению в романе Брюсова «Огненный Ангел»[952].

Весь текст одного из писем Петровской к Андрею Белому (с датировкой: 28 января — вероятно, 1904 г.) представляет собой цитату из стихотворения Фета «Alter ego»:

У любви есть слова, — те слова не умрут;Нас с тобой ожидает особенный суд…[953]

«Особенный суд» предрекался в связи с совершенно особенным характером взаимоотношений, их связавших. Во второй половине января 1904 г. эти взаимоотношения приобрели «романический» характер, но вырастали они из чаяний мистического союза, из попыток осуществить «трапезу душ», которую Белый не мыслил совместимой с «земным», телесным соединением. Познакомился он с Петровской (женой С. А. Соколова, основателя символистского издательства «Гриф») в марте 1903 г., душевно сблизился с нею осенью того же года. «…Моя дружба, крепнущая, с Н. И. Петровской, которой внушаю мысли о пути и эзотерике», — вспоминает Белый об октябре 1903 г.; в записях же о декабре, констатируя укрепление этих отношений, он признается: «Испуг перед Н. И. Петровской, в которой замечаю „эротизм“»[954]. Андрей Белый, прорицавший о сокровенных жизненных таинствах, возглавлявший мистический кружок «аргонавтов», тогда казался Петровской «теургом, осиянным свыше», — и много лет спустя она признавала, что обязана ему открытием неизведанных глубин реальности: «А. Белый научил меня „прозревать“ за явлениями косного земного мира»[955]. Вместе с тем влечение к эзотерическим сферам, которые приоткрывались в общении с Белым, сочеталось у Петровской с вполне земным чувством, которое она подавить в себе не могла и не стремилась.

Посвященный Андрею Белому ее рассказ «Последняя ночь» (впервые опубликованный в 1904 г. в «Альманахе „Гриф“») констатирует непримиримое противоречие между запредельным, «голубым» «зовом бесконечной любви», мечты, тайны и дисгармоничным, «красным» «воем, свистом невидимых вихрей», символизирующих стихию эротики, «земных» страстей[956]. В рассказе (датированном октябрем 1903 г. — временем сближения Белого и Петровской в «мистериальных» упованиях) торжествует порыв к идеальному, к «светозарному белоогненному лику» — т. е. уже почти буквально к «огненному ангелу», являющемуся Ренате из брюсовского романа; в действительности же, возобладал соблазн «невидимых вихрей» любви «посюсторонней». Белый стремился перевести эти отношения в регистр чисто духовного союза; Петровская — натура мятущаяся, эмоционально безудержная и внутренне противоречивая — надеялась обрести в них всю полноту жизненных переживаний, сочетать откровения молитвы с откровениями плотской страсти. Она ждала от пророчествующего кормчего «аргонавтов» живого, цельного и яркого чувства, Белый же предпочитал в общении с нею ускользать в теоретические отвлеченности (свидетельством чего служит его письмо к ней от 21 июня 1904 г., представляющее собой своего рода небольшой трактат на тему о спиритизме: доверие Петровской к этой «практической» дисциплине, обеспечивающей контакт с потусторонним миром, и неприятие ее Белым вполне согласуются с содержанием образов персонажей «Огненного Ангела» — Ренаты, общающейся с «демонами», и графа Генриха — вдохновенного мистика, чуждого магии).

«Ускользания» Белого от тяготящих его отношений выражались и в прямых «бегствах» — поездке в Нижний Новгород во второй половине марта 1904 г., переселении летом того же года в семейную усадьбу Серебряный Колодезь. «…Главное: утомление „романом“ с Н. И. Петровской, с которой я состою в деятельной переписке, — вспоминает Белый об этой поре; — я стараюсь в письмах обращаться к ней, как к ребенку, стараюсь бережнее с ней обходиться, а сам только и думаю о том, как бы положить окончательный предел „эротическому“ моменту в наших отношениях»[957]. Петровская, безусловно, переживала эти симптомы отчуждения крайне остро. Немногие из сохранившихся ее писем к Белому изобилуют упреками, переполнены внутренней болью. Вот одно из наиболее характерных:

вот мучительно жду Вас, замираю при каждом звонке, и какой-то больной истомленный призрак в душе с отчаянием ломает руки… Мне нет к Вам даже тех путей, которые так доступны и легки были когда-то — через пространства, через мир… Вы и так не хотите меня!

Ах, отчего мы так далеки и не знаем друг друга и не слышим голосов?

Если Вы ушли просто и обычно, как уходят люди, потому что все лежало лишь здесь, в ярких, но быстротечных переживаниях, — я понимаю конец такой любви и знаю ее жестокие непреложные законы. Скажите, что это так, — и пойму я и схороню последнюю исступленную надежду. Тогда, знаю, в душе проснется такая же здешняя гордость, и она умертвит все слова, всё замкнет в молчаливую муку. Но если другое… Ведь я все-таки не знаю ничего, и Вы — странное Существо, живущее вне жизненных законов. Моя любовь к Вам прошла великий искус, великое страданье. И, верьте, я могу отречься от всей ее здешней яркости легко и радостно, но только бы быть с Вами, опять почувствовать Вашу жизнь рядом с своей. О, слишком много горя! Разве можно жить всегда в такой напряженной безысходной тоске?