Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

Отправляясь на кладбище, я часто брала с собой дочь. Но проблемы жизни и смерти еще не волновали ее. Для нее кладбище было роскошным садом с мраморными статуями и крестами. Что там внутри могил — она не понимала. Слишком весело все цвело кругом, слишком «хороши и свежи были розы».

Незадолго до отъезда мы пришли на кладбище летним воскресным днем. Издалека я увидела возле маминой могилы мужчину. Он стоял, скрестив на груди руки, опустив стриженную ежиком голову. Сердце екнуло. Саша!

Поздоровались. Неожиданно, как для него, так и для меня, расцеловались. Он по-прежнему шоферил, сошелся с какой-то женщиной.

— Одному, знаешь, тоскливо. Живем тихо, не ссоримся.

Я рассказала о предстоящем отъезде. На него это не произвело особого впечатления.

— Что ж, езжай, я тебе не советчик, — и перевел разговор. — Славная у тебя дочка.

Я стала рассказывать про Нику, про ее успехи в детском саду, а она, насмотревшись на незнакомого дядю, ушла проведать чужую заброшенную могилку с мраморным, вросшим в землю ангелочком, пожелтелым, с отбитым крылом.

Саша помог убрать высохшие цветы из вазы, принес ведерко воды. На прощанье спросил:

— Ты собираешься перед отъездом показать дочке Париж? Пусть хоть что-то в памяти останется.

Я сказала, что собираюсь, и вскоре он ушел. Мы простились тепло и навсегда.

Вскоре я стала водить дочь по разным парижским достопримечательностям. Поднялись на Эйфелеву башню, побывали в Нотр-Дам, в Трокадеро, в Сакре-Кёр, показала Триумфальную арку, потащила в Лувр. В Лувре она быстро скисла. Все-таки она была еще очень маленькая.

Водила я дочь, водила, а сама думала: «Это не она, это я прощаюсь с Парижем. Это не она, это я знаю, что ждет за каждым углом. Это мне тут знаком каждый камень». Однажды забрели в район улицы де Тревиз. Оставалось повернуть за угол, и она бы открылась вся, эта улица, где когда-то был мамин театр. Я вдруг сказала Нике, что мы не туда идем, развернула в обратную сторону. Зачем смотреть на то, что давно умерло, зря бередить душу? А еще я постоянно ловила себя на мысли, до чего же он изменился, Париж! Совсем другой город, не то, что до войны. Захотела угостить Нику жареной картошкой — нету. А раньше торговали прямо на улицах. Не в роскошных кварталах, разумеется.

Устанавливалась жаровня, на нее ставили котел с кипящим маслом, нарезанную соломкой картошку клали в железную сетку и прямо при тебе опускали в шкворчащее масло. Подрумяненную вынимали, складывали в бумажный фунтик, сверху немного соли — пожалуйста!

А еще, но это зимой, продавали каштаны. Тоже на улице. Возле жаровни сидела укутанная в платки торговка. Покупаешь фунтик каштанов — и вкусно, и руки согреваются.

В июле мастерская, где я красила шарфы, прогорела. Моя напарница нашла другую, пригласила меня, но сразу предупредила:

— Долго мы там не продержимся. Хозяйка — стерва. Видите ли, ее муж был до революции большой шишкой. Его самого я не видела, а эта привыкла помыкать людьми и никак не отвыкнет. Прямо садистка какая-то.

Я успокоила приятельницу.

— Сколько продержимся, столько и продержимся. И то хлеб.

Продержались мы у К*** всего два месяца. О предстоящем отъезде в Советский Союз я помалкивала, а то бы в два счета вылетела. В один прекрасный день нам отказали без всякого предупреждения:

— Завтра можете не приходить, заказов мало. Оставьте адреса, понадобитесь — вызову.

Июль и август выдались в Париже на редкость жаркими. Говорили, будто такая жара бывает раз в пятьдесят лет. Крыша над нашей мансардой накалялась так, что даже сквозь штукатурку потолок становился горячим. Изредка собирались грозы. Жуткие, багрово-коричневые тучи клубились над городом, полыхали молнии, грохотало, будто настал конец света. Но дожди выливались над окраинами, а на нас наваливалась новая волна духоты.

От греха подальше мы отправили дочь в деревню к пожилым фермерам. Это были дедушка и бабушка одной из подружек Ники по детскому саду. Мать этой девочки по моей просьбе поговорила с родителями, и они согласились приютить наше чадо. По случаю жаркого лета у Пэпе и Мэме (так звали стариков) собрались внучки. В компании с ровесницами Ника не скучала, привязалась к старикам, мы были за нее спокойны.

Она возвратилась домой в начале осени и озадачила нас новым фокусом. Перестала говорить по-русски. В три года французский язык вошел в ее обиход без всяких усилий, как это бывает с детьми, но дома мы всегда говорили по-русски. А тут молчок.

— Ника, почему ты не говоришь с нами по-русски?

Растерялась, плечики подняла и по-французски:

— Не знаю, у меня все русские слова куда-то разбежались.

Но день отъезда уже приближался. Эмиграция угомонилась. Надоело ругаться, спорить. Решившие ехать паковали чемоданы. Остальные махнули на нас рукой. Из близких знакомых, кроме Понаровских, ехали Панкрат с женой, Туреневы.

Андрея Туренева я знала плохо, а жена его Ольга всю молодость провела с нами в спортгруппе. У них было двое детей, была бабушка, они уезжали в Россию всем семейством.

Но многие сомневались. Шершневы, например. Вася хотел ехать, Ирина наотрез отказалась. Она не могла простить большевикам расстрелянной матери, а Васин патриотизм выводил ее из себя. Он сдался, подчинился жене. На радостях она примчалась к нам:

— Не едем! Не едем!

Мы огорчились. Сережа так надеялся на старого друга. А Ирина не могла остановиться:

— Во сне вижу — он увозит меня в какой-то телеге, по разбитым дорогам. Жуть! Проснулась, господи, счастье-то какое! Я дома, в родной квартире, меня кусают родные парижские клопы, за окном родная улица Коммерс… Пока не поздно, и вы одумайтесь! Куда? Зачем? Не доверяйте этим краснобаям из консульства!

В тот день у нас в гостях были Туреневы. В детской комнате возились, затеяв грандиозную игру, дети, а мы притащили из кухни стол, накрыли, чем бог послал, и говорили, говорили.

О чем? Ясно о чем, — о России. Никаких иных разговоров в ту пору меж нами не велось. Что греха таить — всем было страшно. Мы не то чтобы успокаивали себя, мы все пытались уяснить: а куда мы, собственно говоря, едем? Что за страна? Какая она нынче, Россия?

Усевшись за стол, Ирина Шершнева сразу подхватила нить разговора и фыркнула:

— Совдепия. Вот такая она и есть.

К ней обратились изумленные лица.

— Страна, победившая в такой войне?

Ирина стушевалась, пробормотала под нос, к рюмке своей обращаясь: «Вот увидите, увидите, вспомните тогда».

— Нет, так примитивно рассуждать нельзя, — следил за колечком папиросного дыма Андрей Туренев, — но давайте раз и навсегда уясним, что ожидаемой нами… скажем так: чеховской России — не существует.

— Отчего же? — засомневалась я.

— Оттого, дорогая моя Наталья Александровна, что чеховские герои в большинстве своем лежат на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Перед нами неведомая страна, нам надлежит осваивать ее заново.

— Нет, что меня больше всего умиляет, — отставила свою рюмку Ирина, — так это наша способность болтать. Неведомая страна! Чеховские герои! Вот вы и есть самые настоящие чеховские герои. Сидите и болтаете. Да еще на этом фоне, — она ткнула пальцем на висящий на стене портрет Сталина.

— Мешает? — миролюбиво усмехнулся Сережа.

— На нервы действует. Видеть не могу! Паук с усами! — бросила косой взгляд на Сталина и вдруг взорвалась, — да сними ты его! Хоть на сегодняшний вечер.

Сережа засмеялся, подошел и снял портрет. Андрей Туренев галантно поклонился Ирине.

— Это эмоции, — сказал он, — а если смотреть фактам в лицо, то у вас, я имею в виду остающихся, выбита из-под ног главная опора. Где она, питавшая вас все прошедшие годы философия о погибшей России? Чем станет жить теперь эмиграция? На чем будет основываться ее вера? Что сможет она противопоставить поступкам столь несимпатичного вам человека? — он показал на поставленный в углу лицом к стене портрет.

— Андрей Павлович, — откинулась на стуле Ирина, — вы что же, стали большевиком?

— Ни в коем случае. В отличие от Сережи, я социализм не принимаю.

— А он принимает?

— Насколько я понял из предшествующего разговора — да. Но это его убеждения, и давайте оставим его в покое с его убеждениями. Вы меня спросили — я отвечаю: я глубоко верующий, религиозный человек.

— А едете к нехристям. Зачем?

— Работать, — просто сказал он. — В этой голове, — он постучал по лбу, — кое-что есть. Надеюсь, мои знания моей стране пригодятся. Иначе для чего бы нас, спрашивается, стали звать?

Один из немногих, Андрей Туренев имел высшее образование.

— Понятно, — протянула Ирина, — а чем будет заниматься в России Сережа? Что он там делать будет?

Сережа и Андрей обменялись снисходительными взглядами. Я подметила эту снисходительность во взглядах по отношению к остающимся уже давно. Это сквозило и у Сережи, и у Андрея. Еле заметно, не нарочито и даже непроизвольно. Сережа погладил Иринину руку и ответил в тон Андрею: