Избранное - Герман Брох

— О возвращенье на родину, возвращенье к деянью, которое есть любовь, ибо лишь деяние-помощь, деяние-служенье, давая имя и наполняя пустую форму судьбы, превозмогает судьбу —

— Еще нет, но и уже! И то было знание о сердце непостижимо любящей дали, погруженной в самое сердце сна, то было знание о всеслиянье, сердце посюсторонности и сердце потусторонности, которые вросли, вошли в ритм и пульс друг друга, божественный символ, пламенеющий в символе человеческом, рождая общий язык, язык клятвенного союза меж богом и человеком, язык длящегося творения в несчетных сонмах молитв, вздымающийся и опускающийся в мирозданье, и то было знание об этом языке спасительного деянья, об этом языке любовной жертвенности, которая столь же превыше всякой человеческой жертвенности, сколь звучащая запредельность всегласа превыше сумятицы земных голосов, сколь запредельная любовь целокупного познанья превыше всякой любви человека к человеку, божественно-человеческое сердце, объятое богом, объятое человеком, объемлющее собою бога и человека; и все же то было и знание о том, кому — ведь внятный в земном голос от веку нуждается в провозвестнике — назначено стать носителем деянья и, как оно само, корениться в двойном истоке, родиться в земном от неземного зачатья, ибо лишь тот, чей исток уже неподвластен случаю, способен и случай вновь соединить с чудом последней законности, которой подвластна даже судьба, ибо лишь тому, кто сам происходит из К высшего, над судьбою стоящего, и все же до дна исчерпает злосчастье судьбы, даруется милость вновь обратить беду во благо, даруется милость стать благоподателем, о, ему, и только ему, богозачатому герою в образе человека, уготовано пронести отца чрез пожары беды, о, ему, и только ему, уготовано спасти отца, только ему дозволено взять себе на плечи того, кто его зачал, и отнести к кораблям, чтоб бежать, чтоб вернуться на родину в новую землю, в обетованную, что всегда была родиною отца. Еще нет, но и уже! Эта земля лежала пред ним в знанье повелительного, нарекающего отеческого зова, который сообщает божественное человеку, а бога одухотворяет человеческим, она лежала пред ним в сиянье и лучистом отраженье, она лежала пред ним в знанье о благоподателе и в знанье самого благоподателя, исполненном человечности; так лежала она перед ним, и пожары беды словно бы преобразились в чистое жертвенное пламя, взорвано оцепененье, поднята гробовая плита сердцевины, добро отделено и очищено от зла, бог и человек расширились до воскресшего вновь творенья, обетование, освященное грядущим во имя отца, освященное грядущим во имя сына, обрученное с грядущим в духе — еще нет, но и уже, обетование. Было ли то, что он видел, уже познание? Было ли это познание сна? Было ли это уже пробужденье? О, то было все еще по сю сторону границы, и хотя сон бился в нее, он ее не прорвал; непостижимо было увиденное, то было не познанье, то было просто знание, сновидческое знание, сновидческое воспоминанье, далекое воспоминанье о никогда не слышанном, вечно звучащем голосе былого, отдаленнейшее воспоминанье о запредельной земле, от веку не хоженной и все же исхоженной вдоль и поперек, огромной в своей дали и крошечной в своей удаленности, исток, устье, то было могущество памяти, бесконечное приближенье к границе, и все же то была еще завороженность и лишь трепет, лишь стук у порога и свет ожиданья. И потому-то, в этом-то зрящем знанье, в этой абсолютно прозрачной слепоте, которая, не будучи познанием, была как бы формой познания, прозрачной повязкой на его глазах, да, потому-то он, хоть и погруженный в просторы сна и укрытый их устремленным ввысь ветвленьем, он вдруг очутился на вершине неимоверно высокой горы, словно ему было велено отсюда узреть запредельное, он, зрящий и все же не провозвестник, поставленный и удерживаемый железно-ласковой дланью, приятый грядущим, непрестанностью бытия, охваченный биеньем сердца, которое, им объято, все же как нечто большее, чем он, обнимало его самого, дыша реальностью; и, пронизанный пульсом этого биенья, он сумел высвободить руки из прозрачной кристальности и простер их ввысь, ввысь к сияющим сводам, где сверкали звезды и начали свое круженье огромные солнца, одна звезда над ними всеми: так обозревал он просторы сна, просторы земель, извечно предназначенных стать ареной деянья и бывших сейчас ареной его созерцания, неприкосновенных, недоступных и все же изначально ему родных, так обозревал он, прикованный к этому месту, скованный сном, не могущий выйти из сна, расстаться с ним, обозревал этот для него неприкосновенный, ему недоступный ландшафт, в который простирался излученьем собственного сна, свеченьем его, и, охватывая взором и этот ландшафт, и сон, он видел их взаимонаслоенье, видел среди ландшафта все кристальные образования, все эти лучистые кубы, круги, пирамиды, снопы лучей, что были во сне, видел, что уходящее вдаль пространство ландшафта покоится в переплетеньях и необозримостях лучезарно-грезящих путей-дорог, насыщенное воспоминаньем, прозрачное от воспоминанья, волшебством пробуждающее воспоминанья; да, оно покоилось во сне со всеми своими ночами и днями, сменою света и тьмы, то просветляясь, то затуманиваясь в двояких сумерках утра и вечера, наполненное всеми образами земного бытия, наполненное сумятицей всех сущностей, сумятицей всех земных голосов, наполненное дурманом, и мукой, и томленьем, наполненное сотворенным и свершенным творением, наполненное тишиной берегов, и трепетных полей, и исчезающих горных вершин — о вершины, обители одиночества, о равнины, обители городов, исполненное мира и войны, исполненное покойного света человеческого бытия и обитания, но также и треска и гула пожаров беды, без края, без края, без края, все открыто, ничто не доступно, сон и ландшафт покоятся друг в друге, сияют один в другом, смеркаются один в другом, вместе в ожиданье, вместе в томленье, вместе в готовности к пробужденью, вожделея принять того, кто пройдет по ним, неся глас пробужденья. И он тоже ждал, воздев руки, ждал вместе со сном и ландшафтом, взор его скользил по недвижным лугам, где недвижно паслись стада, он внимал немоте недвижно пылающих пожаров, и ни одна птица не пересекала просторы эфира; все выше вздымались в недвижности пожары, все нарастал в ненарушимом молчанье гул многообразья голосов, все глубже и глубже становилось томленье, солнца замерли, и сердце все тяжелее билось в стены беспредельности внутри и вовне, — о, когда же конец? Где же конец? Когда будет без остатка испита беда? Существует ли последняя ступень растущего безмолвия? И вот ему почудилось; будто теперь достигнуто это последнее безмолвие. Ибо он видел разверстые в ужасе человеческие рты, оскаленные навстречу друг другу, ни звука не вырывалось из этих сухих отверстий, и никто не понимал более друг друга. Они были безъязыки от сознанья вины и тяготились виной от сознанья безъязыкости; то была последняя ступень земного безмолвия, то было последнее безмолвие человека, и при виде этого он тоже готов был исторгнуть немой вопль ужаса. Но, еще видя это, едва ли не прежде еще, чем увидел, он уже перестал это видеть. Ибо во внезапно нахлынувшем мраке исчезло зримое, исчезло сияние сна, исчез ландшафт, исчезли пожары, исчезли люди, исчезли разверстые рты, и настала ночь, без времени, без миров, без звуков, абсолютно пустая чернота, пустая ночь без формы, без смысла; пустым и черным стало ожидание, и даже биенье умолкло, канув в пустоту. Достигнуто было дно бытия. Он стоял у предела, у границы судьбы, у границы случая, он стоял у предела, опустошенным было его ожиданье, опустошенным его вслушиванье, опустошенным зрение, опустошенным знание, но в этой пустоте и опустошенности он знал, что граница будет открыта. И вот началось, тихо-тихо, словно боясь испугать его. Началось с шепота, который он уже слышал однажды, началось в самой глубине его слуха, в самой глубине души, в самой глубине сердца, и все же оно было вокруг него, проникало в него, исходя из крайних пределов мрака, вливаясь в ночь, изливаясь из ночи, это была та самая безмолвно-огромная власть звука, которой ему пришлось подчиниться тогда, в сокрушенье, это нарастало, как и тогда, наполняя его и охватывая, и все же это было уже не созвучье многих голосов, уже не созвучье всех толп голосов, не созвучье всего многообразия голосов, а скорее один-единственный, все более сиротливый голос, столь глубоко одинокий, что он мерцал во мраке одной-единственной звездой, все же невидимой, светящей в незримом, ибо зов, чем громче и внятнее он становился, с воистину не меньшей стремительностью впитывался, поглощался неслышно-неуловимым, неисследимой бесконечностью: происходящее вершилось вне зрения и слуха, вершилось вне досягаемости для любого из чувств, вершилось в ночи и все же было ослепительно ярким, вершилось в бессущностном и все же охватывало всякий сущий образ, о, все вершилось как равновесие, вершилось в бесконечно непостижимых порядках равновесия, которые, даруя смысл, содержание, форму, имя, заключали в себе все бытие и все воспоминание: железный гул моря, равно как и серебряный шелест осени, звон звездных литавр, равно как и теплое дыхание стад, нежную флейту луны, равно как и росу на солнечной зелени детства, то было некое зрение в незримости, слушанье в неслышимости; все было омыто тьмою: и он сам, и равновесье многоликих миров в их единстве, — и в этом последнем уставе равновесия, который один лишь есть реальность, который один упраздняет случай, в этом лишенном образов символе всякого символа, в этой освобожденной от красоты красоте он услышал, нет, не услышал, увидел глас, коий был всему причиной, и то не был один из голосов, что, будучи сами частью мира, вмешиваются в мировой порядок вещей, дабы посредством сопоставления и называния превратить их в символы, этот глас не был мирскою истиной, ни одной из мирских истин, ни их совокупностью, нет, он был вне мира, неслышен, невидим, не от мира сего, он был внемирским источником истины, внемирским источником равновесия, он был просто внеположен, принося с собой всю силу и всю ширь внеположности, ибо приносил сам себя, объемля глубинное, чтоб самому быть им объятым, всеобъемлющий сосуд сфер; так он внимал гласу, зрением слыша его и слухом узревая, глас, тенями слов своих навеки дарующий покой и родину, глас безвременности и вечно длящегося творенья, судный глас начала и конца, глас равновесья за пределами сна, глас защищенности, и был он вместе металл, и кристалл, и нежный звук флейты, и был он гром и мощь безмолвия, был всё и один-единственный звук, повелительный и ласковый, прощающий и различающий, вспышка молнии, о, несказанно нежное ослепление, безмолвная окончательность, о, таким явился этот глас, благостыня и вместе завет, откровенье, но не слово, не язык, а символ слова, символ всякого языка, символ всех голосов, их праобраз; превозмогая судьбу как священный отчий призыв, он явил себя в звучащем образе благовествующего деянья: