Дневники. 1918—1919 - Михаил Пришвин

Как Толмачиха выдавала свою дочь: она знала, что вспышка любви жениха коротка, что только на одно мгновение разрывается в любви кабель рода и разбрасывает светящиеся искры, она потому и не теряла ни одного мгновенья, чтобы успеть подставить под свет любви всякие тяжелые грузы брака: сундуки с детским бельем, все приданое, всю родню, теток, бабок, всевозможных стариков и старух и разные предметы хозяйства, всякую труху освятить, окропить вспыхнувшим светом любви, чтобы они намагнитились и потом держали супругов вместе до конца жизни.

Монархист. Все жданки выждались, женихи Пенелопы сожрали почти все богатства Одиссея[257], некоторые (немногие) верят еще, что Одиссей жив (Николай).

18 Ноября. Чудо зима! без зазимка сразу напала, и пошли сразу морозные метели и морозы до -15°. Сегодня ясно, только мороз -15°.

Узнал, что сестра Лидия 8-й день лежит в тифу: захватила в Хрущеве.

Во время обеда. Дуня: «Вас спрашивает какая-то старуха с ведрами». — «Спроси, что ей надо». — «Картофельные очистки». Входит бывшая помещица, соседка Люб. Ал. Ростовцева с двумя «погаными» ведрами.

Время от времени я прерываю свой урок географии и говорю ученикам: «Деритесь!» — все начинают возиться, греться. Через несколько минут я кричу: «Конец, начинаю!» — и опять все слушают. Помещение при  -15° совершенно не топится.

Мой вид: шуба нагольная. Валенки. Раскол:

— Как можно воевать из-за дву- и триперстия?

— А как можно воевать из-за кусочка кумача и коленкора?

Война. Говорят, что в Костроме стоят занесенные снегом танки белых, а в Москве цены хороши: 175 р. фунт хлеба, 700 р. фунт масла.

19 Ноября. У Лидии тиф 9-й день, температура упала до 38° — угрожающий признак, организм отказывается бороться. Может умереть. Мы с ней ссорились очень, теперь не из-за чего, и все больше и больше охватывает чувство родового одиночества...

Говорили о строительстве социальной Вавилонской башни, где необходимость труда разделяется между всеми, — это очень хорошо, но как же быть с необходимостью в болезнях рожать и с необходимостью умирать: ведь трудовая повинность и вообще социализм есть частичная, материальная сторона вопроса, это не выход, это не «способ», а преподается как ответ на все запросы души — вот в чем наше несогласие...

(Я был владелец земли — меня выгнали, я остался владелец своих организованных способностей — их расстроили, теперь Я — владелец, или, вернее, арендатор нескольких десятков мертвых душ моих предков, объединенных в Я.)

Читаю Мережковского о Толстом и Достоевском: русский народ создал величайших гениев своих — Толстого и Достоевского, а эти гении дали потомство бунтарей-коммунистов и тараканных мещан (об этом надо подумать...: владелец нескольких тысяч душ запечных тараканов).

Опять встает это одиночество в страхе вырождения, лечение которого — баба (природа, Толстой, и «Константинополь будет наш»[258]).

Оба равно пали: Толстой в коммунизм, Достоевский в «Константинополь».

20 Ноября. Вещь бывает в себе у Канта[259], и вне себя вещь — наша революция.

Говорят, что красные взяли Курск и еще у них какая-то большая победа и что будто бы Деникин отступает до Кубани. Начинаем подумывать, что хорошо будет, если Деникин будет разбит. При удаче коммунисты могут исчезнуть незаметно, мы вдруг станем спрашивать: «Где же они? куда делись?» — и, раздумав, увидим, что их и не было, а это мы были «коммунистами», наша эгоистическая злоба создавала бесов, как только наша душа стала свободна от злобы — они исчезли. Коммунисты — образы и подобия нашего собственного прошлого будничного духа. Сойдет с престола одураченный Ленин: победа небывалая, а враг ликует, и нет места победителю среди побежденных — вот что еще может быть!

(Вот в том-то и есть очевидность его бытия (чёрта), что попадаются в ступу его и невинные жертвы, стало быть, он исходит ежели и от нас, то действует самостоятельно, наше зарождение, а бытие его отдельное.)

Опять говорят, что иностранцы ультиматум предъявили белым и красным, чтобы кончить войну, и белые будто бы послушались, отступают, а красные не слушают, что Москва и Петроград заняты белыми. Успенский, узнав, что мужики не слушаются, не дают подвод, сказал: «Подковать их!»

21 Ноября. Ночь. Михайлов день.

А об этом все-таки надо подумать: как это в момент полного морального разложения строя комиссародержавия (нужно только вспомнить Горшкова!) — красная армия вдруг одерживает колоссальную победу над Югом, так что наглое хвастовство Троцкого становится пророчеством...

Есть слух из Москвы, что причиной отстранения Деникина является приказ Англии, которая недовольна еврейскими погромами, и что отступление полное, глубокое, на днях будет занят Харьков.

22 Ноября. Мое богатство — чугунка и Хрущевский хлебный паек, радость моя теперь единственная: проснуться рано, часов в пять, когда полная тишина в доме, заварить себе чаю и за чаем, за курением махорки сосать свою медвежью лапу. Теперь я понимаю, почему медведь сосет свою лапу, — это он так думает; какая завидная жизнь! лежать всю зиму в тепле, ничего не делать, не хлопотать о продовольствии и сосать свою лапу. С помощью чугунки, пайка и записок я этого достигаю на утренние часы. Но вот рассветает, на дворе показываются какие-то два солдата, проходят мимо окна, звонятся ко мне... злоба у меня невероятная, я, как медведь, потревоженный, готов от злобы поднять вокруг себя снежную метель, вылететь из нее черной копной и задавить дерзких, но какое мучение! открываю дверь: «Что вам угодно, товарищи?» — «Посмотреть ваши комнаты». — «Кто вы такие?» — «Агенты Чека». — «Ну, посмотрите...» — «У вас два самовара? А это что, спирт?» — «Древесный». — «Ну, как!..» Нюхает. Другой стоит и щелкает подсолнухи, выплевывая на вымытый пол... О, как бы я разломал свою берлогу, как бы я бросился давить их, и как все это просто у медведя, как завидно обеспечена ему неприкосновенность жилища и как геройски он умирает за право быть хозяином своей берлоги!

Утром рано потому так радостно встаю я и сосу свою лапу, что, знаю, в эти часы я — неприкосновенный медведь.

Лидия вчера, 21-го, на 10-й день болезни отправлена в Красный Крест и теперь лежит без сознания в своем неприступном сыпном бараке. Единственный верный и любезный ей мужик Никифор, когда ходила она к нему, тифозному, за хлебом, вместе с хлебом снабдил ее сыпною вошью. И теперь она совершенно, может быть, умирает в сыпном своем бараке и умрет — не увидишь как... Вьюга, метель-Холод и сыпные вши — этого Франция не знала во время своей ужасной революции.