Ворожей (сборник) - Владислав Сосновский

Слушая, Тамара поставила тарелки с омлетом и две рюмки. Борис повернул одну из них кверху дном.

– Я больше не пью, Лапуля, – сказал он и тут же продолжил рассказ, чтобы пресечь какие-либо вопросы. – Так вот, этот отрок довел до слез главаря «братвы» и тот рыдал как ребенок, погрузившись, видимо, в остатки того добра, какое впитал с молоком матери, а может, потому, что, как сказал Гиппократ: «Жизнь коротка, а искусство вечно». Кто знает? Потом они насовали ему денег, этому молодому вундеркинду, и вернули родителям с новой скрипкой. Вот такая забавная история. Как-нибудь надо подняться, посмотреть на этого виртуоза… словно на себя самого поглядеть. На свою станцию под названием «Детство». Какая же она теперь далекая, – вздохнул Борис.

– Не надо, – сказала Тамара.

– Почему?

– Потому что в прошлое можно опускаться спокойно, если есть будущее. А если его нет, этой встречи может не выдержать сердце. Тогда, в лучшем случае, лежа на белых простынях, можно долго смотреть в серый потолок и жалеть о случившемся. Одна тоска. И ты, Лапа, это знаешь. Поэтому бери себя в руки и делай что-нибудь, чтоб оно у нас было. Будущее. Пусть – скользкое будущее, как бегемот. Но ты должен его схватить железной рукой. Иначе…

– Иначе?

– Иначе все рухнет, и мы превратимся в порошок. В обыкновенную селитру. В удобрение для полей. Словно бы нас и не было. Не было нашей игры в Кремлевском Дворце, в Нью-Йорке, Риме, Токио. Все это может стать лишь вздохом кого-нибудь из наших оркестрантов, когда он на старости лет, перелистывая от нечего делать фотоальбом, случайно обнаружит общую фотографию, где среди прочих персон будут торчать и наши физиономии.

От слов Тамары Борис ощутил под рубашкой противный холодок, словно бы там ползало ядовитое насекомое, обладавшее реальной опасностью. Он вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Одиноким и чужим всему на свете. Чужим даже ей, Тамаре. И вспомнил неожиданно, как когда-то, в какой-то Латиноамериканской стране, ехал ночью по берегу незнакомого залива.

Шел дождь, и шоссе ярко блестело в свете фар, точно посыпанный серебряной пылью рубероид. Капли дождя крупным бисером влетали в широкий световой коридор. И трудно было отличить ветряной шум прибрежных пальм от мокрого шелеста шин. Это можно было назвать путешествием в самого себя. Потому что кроме жемчужно искрящегося веера света и собственного Я во всем мировом пространстве ничего и никого не существовало. Это был пик одиночества.

Вот и теперь Борис ощутил нечто похожее на тот, уже призрачный, ночной полет. Тьма, веер света, шум дождя и где-то в самой середине этого чрева – он, Борис.

– Тебе нехорошо, Лапа? – спросила порозовевшая от коньяка Тамара.

– Как-то душно стало, – сказал Борис и вдруг очень остро почувствовал собственное сердце, будто перехваченное тонкой стальной нитью. – Пойду, прилягу на пару минут.

Борис открыл глаза и сначала не мог понять, где находится его тело. Оно лежало поверх какой-то белой, жесткой кровати, над которой высился веселенький, с бликами солнца, высокий потолок. И стены тут были чистые, белые, стерильные. Укрывало Бориса плотное одеяло, одетое тоже в крахмальный и свежий пододеяльник. Больше ничего в комнате не было. Никаких излишеств. Ни радио, ни телевизора, ни чего-либо еще. Крахмальные стены и пол, пахнущий хлоркой.

Борис повернул голову и увидел еще одну такую же стерильно тоскливую койку, а на ней – худощавого человека с небритым лицом и впалыми закрытыми глазами. Борис уныло осознал – больница. Тупо ныло сердце, но боль ощутимо вытекала из него, как из пробитой фляги. Значит, те ребята, которые мотались за рифленой стеклянной дверью туда-сюда белыми тенями, сделали свое дело.

Странно, Борис ничего не помнил, как если бы накануне был сильно пьян.

Небритый человек открыл глаза и, поглядев на Бориса, хрипло произнес:

– Попали мы с тобой, старичок. Месяц проваляемся. Как пить дать.

Познакомились. Сосед имел редкое имя – Иван, артистично худые руки и тоскливо мечтательный взгляд синих очей.

– Да, – согласился Борис. – Похоже, тут у нас долгая станция.

– Хорошо, медицинский полис успел получить, – сообщил сосед. – Не то валялся бы сейчас неизвестно где. Моей мадам теперь наплевать, что со мной.

– Почему?

– Да так уж. Просто наплевать и все. Человек она такой. По жизни. Вернее, тут профессия наложила свой отпечаток. Судья. Это, брат, опасная штука. Для всех окружающих. Последнее время, правда, адвокатом работала. Это, кстати, меня и подкупило при знакомстве. Защитник – не судья. Сердце надо иметь другое. Душу. Но она, как выяснилось, судья по натуре своей. По призванию, можно сказать. А уж когда женщина – судья… катастрофа. Власть опьяняет прекрасный пол больше, чем мужчин. Действия не подчинены рассудку. Впрочем, нужно признать, специалист она отменный, и если бралась за дело, – а работала Светлана с крупными фирмами, организациями, – то дело это, как правило, ею выигрывалось. Тут уж не отнять. Ну и понятно, победа оплачивалась соответственно. Банкеты, фуршеты, рестораны, кафе. Ясно, являлась за полночь с повестями и рассказами. И все это, заметь, заплетающимся от «Шампанского» языком. А мне каково! Притом, что я не пил спиртного ни капли. Работал над книгой. Одним словом, назрел скандал. Впрочем, сам понимаешь, не мог он не назреть. Поскольку слушать пьяные бредни до четырех утра вряд ли кому под силу. Может, конечно, я был не прав… не знаю. Возможно, у нее такая работа, что без банкетов нельзя. Нельзя потерять старых клиентов, обрести новых. За бокалом, как сам понимаешь, все это проще. Но мое положение! У меня свой распорядок. Свое расписание. Подъем в семь утра, пробежка, зарядка и в половине девятого – как штык, за стол. Можно совмещать одно с другим? Разумеется, скандал. В результате все мои вещи – на лестничной клетке, потому что, не выдержав, я и сам, что говорить, напился до чертиков. В сердцах трахнул какой-то вазой об пол. Через пятнадцать минут появился мордатый бульдог в милицейских погонах. Понятно, у нее же все в отделении – друзья. Вместе пьют, потом развозят друг друга по домам. Свои люди – судьи, адвокаты, милиция… Этот блюститель, пользуясь тем, что ответить ему я не мог: как же, он при исполнении, при форме! В общем, стукнул меня пару раз. Обычное, вроде бы, дело. Но нужно было видеть при этом глаза моей адвокатессы. Никогда я такого взгляда больше не наблюдал. Злое, сытое удовлетворение, хмельное самодовольство и тупое превосходство, словно она расстреляла злейшего врага – вот, что было в этом взгляде. Таким образом я отправился на все четыре направления. Жил у друзей, в мастерских художников, в подвалах, на чердаках. А теперь вот живу на этой койке. Что будет дальше – не знаю. Просто ума не приложу. Работа оборвалась. Как быть, в толк не возьму. Вот такая приключилась… – как говорит Жванецкий.

Борис, понятное дело, поведал и свою печальную историю. Как, прямо по-Чеховски, вырубается его «Сад». Ну и, конечно, не смог не откликнуться на чужую беду.

– Что ж, – сказал он. – Если тебе, Ваня, некуда деваться, поживи у нас с Тамарой. В коридоре есть диван. Работать можешь в читальном зале. Ну а пропитаться – что-нибудь придумаем. В крайнем случае, стану в переходе с баяном. А что делать? Пусть народ слушает мой «Сад», как говориться, из первых рук. Мне теперь наплевать на престиж, имидж и прочую чушь. Конечно, после Парижа, Лондона, Нью-Йорка будет не по себе, но черт с ним со всем. Переживем. Роман твой о чем?

– Роман? О целителе. Целителе человеческих душ. Есть, Боря, на свете такие люди. А вообще – Колыма, тайга, бродяги, философы, ищущие града Божьего на земле.

– Ну и что, находят?

– Главное – искать, Боря. А кто ищет, как говориться, тот всегда…

– Что ж, – сказал Борис. – Дай тебе Бог.

Был в палате и третий страдалец, темноволосый, с узким лицом, нервный человек, кусавший ногти во время разговора Бориса с Иваном. Но когда соседи смолкли, он вдруг открылся.

– А я, ребята, прилетел из Африки, точнее – из Ганы. Три года загорал под тамошним жарким солнышком в качестве переводчика. Жил, сообщу без ложной скромности, как падишах. И черт меня дернул тронуться в родные края! Соскучился по березам, мокрой крапиве, ромашкам полевым, едрена корень… Приехал, а у жены в мое отсутствие – другой ухажер. Ну и что в таких случаях – развод. Вето на дочку. Словом, самые веселые события. В результате тоже вот – вполне праздничная больничная обстановка. А там, в Тане, братцы вы мои, какая же была красота! Барракуды, омары, кокосы, национальный парк, океан, темнокожие женщины, карнавалы… Так нет же! Нас всех непременно тянет в нашу задрипанную, разворованную, нищую Россию, где вор на воре и обездоленные люди с протянутыми руками. Сердце, ей-богу, кровью обливается. И это при сказочном богатстве страны. Какая-то несчастная Гана и Россия… поразительно! Там, в Африке, я жил во сто раз лучше. Парадокс! Вы, творцы, – извиняюсь, подслушал вас, – никому не нужны. А если вам и платят что-то, то какие-то гроши, подачки. И что же, дорогие господа, получается? А получается капитализм наизнанку. Когда нормального предпринимателя душит бюрократ: ему это выгодно. Он, бюрократ, получает за это свои дивиденды и взятки. Где это видано, чтобы государственные мужи крали и продавали все, что только можно продать! В ходу дешевка, а истинные ценности валяются под забором, как мусор. А закон можно повернуть и так, и этак. Зачастую же его просто не существует, закона. Бандиты вольны делать все, что им заблагорассудится. Эх, да что говорить! Не скажу, что там все иначе. Но в той стороне люди получают другие зарплаты и, стало быть, отношения складываются совсем другие.