Собрание сочинений - Иосиф Бродский

* * *

Те, кто не умирают, – живутдо шестидесяти, до семидесяти,педствуют, строчат мемуары,путаются в ногах.Я вглядываюсь в их чертыпристально, как МиклухаМаклай в татуировкуприближающихсядикарей.

* * *

М. К.

Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царствевсе подозрительно: подпись, бумага, числа.Даже ребенку скучно в такие цацки;лучше уж в куклы. Вот я и разучился.Теперь, когда мне попадается цифра девятьс вопросительной шейкой (чаще всего, под утро)или (заполночь) двойка, я вспоминаю лебедь,плывущую из-за кулис, и пудрас потом щекочут ноздри, как будто запахнабирается как телефонный номерили – шифр сокровища. Знать, погорев на злакахи серпах, я что-то все-таки сэкономил!Этой мелочи может хватить надолго.Сдача лучше хрусткой купюры, перила – лестниц.Брезгуя щелковой кожей, седая холкаоставляет вообще далеко наездниц.Настоящее странствие, милая амазонка,начинается раньше, чем скрипнула половица,потому что губы смягчают линию горизонта,и путешественнику негде остановиться.

* * *

Чем больше черных глаз, тем больше переносиц,а там до стука в дверь уже подать рукой.Ты сам себе теперь дымящий миноносеци синий горизонт, и в бурях есть покой.Носки от беготни крысиныя промокли.К лопаткам приросла бесцветная мишень.И к ней, как чешуя, прикованы биноклине видящих меня смотря каких женьшень.У северных широт набравшись краски трезвой,(иначе – серости) и хлестких резюме,ни резвого свинца, ни обнаженных лезвий,как собственной родни, глаз больше не бздюме.Питомец Балтики предпочитает Морзе!Для спасшейся души – естественней петит!И с уст моих в ответ на зимнее по мордесквозь минные поля эх яблочко летит.

* * *

Я распугивал ящериц в зарослях чаппараля,куковал в казенных домах, переплывал моря,жил с китаянкой. Боюсь, моястолбовая дорога вышла длинней, чем краляна Казанском догадывалась. И то:по руке не вычислить скорохода.Наизнанку вывернутое пальтосводит с ума даже время года,а не только что мусора. Вообще верста,падая жертвой своего предела,губит пейзаж и плодит места,где уже не нужно, я вижу, тела.Знать, кривая способна тоже, в пандан прямой,озверевши от обуви, пробормотать «не треба».От лица фотографию легче послать домой,чем срисовывать ангела в профиль с неба.

Bagatelle [77]

Елизавете Лионской

Помрачненье июльских бульваров, когда, точно деньги во сне,пропадают из глаз, возмущенно шурша, миллиарды,и, как сдача, звезда дребезжит, серебрясь в желтизнене от мира сего замусоленной ласточкой карты.

Вечер липнет к лопаткам, грызя на ходу козинак,сокращает красавиц до профилей в ихних камеях;от великой любви остается лишь равенства знаккостенеть в перекладинах голых садовых скамеек.

И ночной аквилон, рыхлой мышцы ища волокно,как возможную жизнь, теребит взбаламученный гарус,разодрав каковой, от земли отплывает фонов самодельную бурю, подняв полированный парус.

Города знают правду о памяти, об огромности лестниц в так наз.разоренном гнезде, о победах прямой над отрезком.Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас,воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским.

И всегда за спиной, как отбросив костяшки, рукато ли машет вослед, в направленьи растраченных денег,то ли вслух громоздит зашвырнувшую вас в облакаиз-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек.

Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил; у квартир -вид неправильных туч, зараженных квадратностью, тюлем,и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил,лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям.

Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве,время жизни, стремясь отделиться от времени смерти,обращается к звуку, к его серебру в соловье,центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти.

Так творятся миры, ибо радиус, подвиги чьив захолустных садах созерцаемы выцветшей осью,руку бросившем пальцем на слух подбирает ключик бытию вне себя, в просторечьи – к его безголосью.

Так лучи подбирают пространство; так пальцы слепцанеспособны отдернуть себя, слыша крик «Осторожней!»Освещенная вещь обрастает чертами лица.Чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней.

Бегство в Египет

... погонщик возник неизвестно откуда.

В пустыне, подобранной небом для чудапо принципу сходства, случившись ночлегом,они жгли костер. В заметаемой снегомпещере, своей не предчувствуя роли,младенец дремал в золотом ореолеволос, обретавших стремительный навыксвеченья – не только в державе чернявых,сейчас, – но и вправду подобно звезде,покуда земля существует: везде.

Дождь в августе

Среди бела дня начинает стремглав смеркаться, икучевое пальто норовит обернуться шубойс неземного плеча. Под напором дождя акациястановится слишком шумной.Не иголка, не нитка, но нечто бесспорно швейное,фирмы Зингер почти с примесью ржавой лейки,слышится в этом стрекоте; и герань обнажает шейныепозвонки белошвейки.

Как семейно шуршанье дождя! как хорошо заштопаныим прорехи в пейзаже изношенном, будь то выпасили междудеревье, околица, лужа – чтоб онизренью не дали выпастьиз пространства. Дождь! двигатель близорукости,летописец вне кельи, жадный до пищи постной,испещряющий суглинок, точно перо без рукописи,клинописью и оспой.

Повернуться спиной к окну и увидеть шинель с погонамина коричневой вешалке, чернобурку на спинке кресла,бахрому желтой скатерти, что, совладав с законамитяготенья, воскреслаи накрыла обеденный стол, за которым втроем за ужиноммы сидим поздно вечером, и ты говоришь сонливым,совершенно моим, но дальностью лет приглушеннымголосом: «Ну и ливень».

Кентавры

Кентавры I

Наполовину красавица, наполовину софа, в просторечьи – Софа,по вечерам оглашая улицу, чьи окна отчасти лица,стуком шести каблуков (в конце концов, катастрофа -то, в результате чего трудно не измениться),она спешит на свидание. Любовь состоит из тюля,волоса, крови, пружин, валика, счастья, родов.На две трети мужчина, на одну легковая – Муля -встречает ее рычанием холостых оборотови увлекает в театр. В каждом бедре с пеленоксидит эта склонность мышцы к мебели, к выкрутасамкрасного дерева, к шкапу, у чьих филенок,в свою очередь, склонность к трем четвертям, к анфасамс отпечатками пальцев. Увлекает в театр, где, спрятавшись в пятый угол,наезжая впотьмах друг на дружку, меся колесом фанеру,они наслаждаются в паузах драмой из жизни кукол,чем мы и были, собственно, в нашу эру.

Кентавры II

Они выбегают из будущего и, прокричав «напрасно!»,тотчас в него возвращаются; вы слышите их чечетку.На ветку садятся птицы, большие, чем пространство,в них – ни пера, ни пуха, а только к черту, к черту.Горизонтальное море, крашенное закатом.Зимний вечер, устав от его заочнойсиневы, поигрывает, как атомнакануне распада и проч., цепочкойот часов. Тело сгоревшей спички,голая статуя, безлюдная танцплощадкаслишком реальны, слишком стереоскопичны,потому что им больше не во что превращаться.Только плоские вещи, как то: вода и рыба,слившись, в силах со временем дать вам ихтиозавра.Для возникшего в результате взрывапрофиля не существует завтра.

Кентавры III

Помесь прошлого с будущим, данная в камне, крупнымпланом. Развитым торсом и конским крупом.Либо – простым грамматическим «был» и «буду»в настоящем продолженном. Дать эту вещь как грудускушных подробностей, в голой избе на курьихножках. Плюс нас, со стороны, на стульях.Или – слившихся с теми, кого любилив горизонтальной постели. Или в автомобиле,суть в плену перспективы, в рабстве у линий. Либопросто в мозгу. Дать это вслух, крикливо,мыслью о смерти – частой, саднящей, вещной.Дать это жизнью сейчас и вечнойжизнью, в которой, как яйца в сетке,мы все одинаковы и страшны наседке,повторяющей средствами нашей эрышестикрылую помесь веры и стратосферы.

Кентавры IV