Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд

оказалась втянута в карусель получения и траты денег. Как сетовал Бенджамин Раш в 1809 году, на смену ценностям основателей пришла «любовь к деньгам». Слишком многие из американцев казались поглощёнными эгоистичным преследованием своих собственных интересов. Американцы, которых федералист Джозеф Денни назвал «миром, где добывают пенни и фунты», всегда стремились торговаться; они относились ко всему, что им принадлежало, даже к своим домам, как к товару. Английские путешественники были ошеломлены, увидев, как американцы продают свои земельные владения, чтобы заняться торговлей — обратное тому, к чему стремились англичане. Ничто не могло устоять перед приманкой денег. В самом сердце федералистской Новой Англии один предприимчивый янки даже увидел способ сделать деньги на ужасных беспорядках в Балтиморе. Через несколько недель после беспорядков этот мошенник из Нью-Хейвена организовал музейную экспозицию «Жестокости балтиморской полиции» в виде «группы ВАКС-фигур размером с жизнь» и взял за вход двадцать пять центов.

Разумеется, многие, даже некоторые федералисты, стремились придать происходящему наилучший вид. Например, президент Йельского университета Тимоти Дуайт в своих публикациях стремился противостоять иностранной критике американского материализма, и поэтому в своих опубликованных комментариях, хотя и не в личных записях, он всегда старался подчеркнуть положительные стороны американского поведения. Американцы могли быть беспокойными авантюристами, писал он в своих «Путешествиях по Новой Англии и Нью-Йорку», но они также были предприимчивыми и разносторонними, «готовыми, разочаровавшись в одном виде бизнеса, перейти к другому, и приспособленными для ведения второго, или даже третьего, или четвёртого, с таким же удобством и успехом, как если бы они были воспитаны ни для чего другого».

Джеймс Салливан, уроженец штата Мэн, адвокат, ставший в 1807 году республиканским губернатором Массачусетса, попытался оправдать все эти попытки наживы, тем более что большинство мошенников были членами его собственной партии. В необычном аргументе, который ознаменовал уход аристократических страстей власти и славы и приход безобидных и скромных интересов обычного делания денег, Салливан предположил, что человек, который стремится только к приобретению собственности, «возможно, не тот хороший человек, за которого «кто-то решится умереть»; но он — персонаж, которого никому не нужно бояться». Более того, продвигая свои собственные интересы безобидным фрагментарным способом, он даже «продвигает интересы общества». Салливан отмечал тот факт, что старый аристократический мир великодушных и амбициозных Гамильтонов и Берров, героических, но опасных, уступает место новому миру простых бизнесменов среднего звена, обыденных, но безопасных. Честолюбие, которое до сих пор ассоциировалось со стремлением к аристократическим отличиям, стало приручаться и одомашниваться. Простые люди теперь были способны на амбиции — стремление к совершенствованию или выгоде — без того, чтобы их считали эгоистами или корыстолюбцами, что стало одобрением особого вида успеха, имевшего необычайную культурную силу.

Многие другие, однако, были напуганы и сбиты с толку тем, что, казалось, всё общество поглощено зарабатыванием денег и погоней за «разрушающими душу долларами». Слишком многие мчались вперёд в поисках успеха, не заботясь ни о благе коллектива, ни о тех, кто потерпел неудачу и остался позади. Литераторы с разными вкусами — от Филипа Френо до Чарльза Брокдена Брауна и Вашингтона Ирвинга — наполняли эфир сатирическими жалобами или анализом происходящего. «Это нация торгашей и лавочников», — жаловался Браун на своих соотечественников в 1803 году. «Деньги поглощают все их страсти и увлечения». Такие писатели-фантазёры не хотели иметь ничего общего с людьми, как выразился один балтиморский редактор, «которые погружены в бизнес, чьи души посвящены исключительно погоне за богатством, которые не допускают никаких идей, чтобы вторгнуться в их спекуляции или нарушить их расчёты по бирже, страхованию и банковским акциям». Хотя писатели, профессора и поэты стремились к патриотизму, многие из них опасались, что общество, поглощённое бизнесом и зарабатыванием денег, не только не будет способствовать развитию искусства и других тонкостей жизни, но и в конце концов распадётся на части в оргии эгоизма.

В начале своего президентства в 1802 году Джефферсон сказал только что прибывшему иммигранту Джозефу Пристли, что теолог-учёный стал частью грандиозного эксперимента по свободе, эксперимента, в котором американцы «действуют от имени всего человечества». Именно потому, что американцы пользовались свободами, в которых было отказано остальному человечеству, говорил Джефферсон, они «обязаны доказать, какова степень свободы и самоуправления, в которой общество может решиться оставить своих отдельных членов». К концу правления Джефферсона в 1809 году некоторые американцы, в основном федералисты, считали, что эксперимент провалился, что степень свободы, предоставленная отдельным людям, уже зашла слишком далеко.

10. Запад Джефферсона

Александр Гамильтон всегда смотрел на восток, в сторону Европы. Томас Джефферсон, напротив, был обращён на запад, в сторону трансаппалачской территории и даже земель за Миссисипи. Хотя сам Джефферсон никогда не путешествовал дальше гор Голубого хребта, он был одержим Западом. Как он сказал в 1781 году, он всегда испытывал «особое доверие к людям с западной стороны гор». Только продвигаясь на запад, считал Джефферсон, американцы смогут сохранить своё республиканское общество независимых фермеров и избежать страданий концентрированных городских рабочих классов Европы. Действительно, экспансивный Запад был способен искупить вину нации, если её восточные части когда-нибудь станут коррумпированными. «Расширяя империю свободы, — говорил Джефферсон, — мы умножаем её помощников и обеспечиваем новые источники обновления, если её принципы в любой момент выродятся в тех частях нашей страны, которые их породили».

Джефферсон был самым экспансионистски настроенным президентом в истории Америки, твёрдо верившим в то, что можно назвать демографическим империализмом. Уже в 1786 году он считал, что Соединённые Штаты могут стать «гнездом, из которого должна быть заселена вся Америка, Северная и Южная», создав то, что он не раз называл «империей свободы». «Империя» для него не означала принудительного господства над чужими народами; напротив, она означала нацию граждан, расселённую по обширным территориям. Однако Британская империя придала этому термину достаточно двусмысленности, чтобы придать некоторую иронию его использованию Джефферсоном.

Хотя к 1801 году Соединённые Штаты были ограничены Великобританией и Испанией на северных и южных границах Америки и индейцами на Западе, «невозможно, — сказал Джефферсон губернатору Вирджинии Джеймсу Монро в 1801 году, — не предвкушать далёкие времена, когда наше быстрое размножение выйдет за эти пределы и покроет весь северный, если не южный континент, народом, живущим по схожим законам». Это видение принадлежало не только Джефферсону. Жители этой империи, — писал в 1784 году Томас Хатчинс, первый американский географ, — «не подвергаясь ни малейшей опасности от нападений из любой другой части земного шара, будут в состоянии охватить всю его торговлю и не только стать владыками Америки, но и в полной безопасности владеть морями всего