Державы Российской посол - Владимир Николаевич Дружинин

царь Екатерине. Впоследствии он вырежет из кости рельефный портрет Людовика. Мемуары донесут до нас разговоры Петра с королем.

— Сир, вы начинаете ваше правление, а я свое заканчиваю. Надеюсь, вы подружитесь с моим наследником.

— Разве вы такой старый? У вас волосы не белые, как у дедушки.

— Не старый, сир, но у меня много работы. Я не успею сделать всего.

Мальчик оглянулся на гувернера с растерянностью, — о труде управления ему, должно быть, не напоминали.

— Прилежен ли король в ученье? — спросил царь гувернера.

Неотвязно думалось о своем наследнике. Не об Алексее. О том, которого должна дать Екатерина.

— Успехи у его величества прекрасные, — произнес Вильруа с официальным восторгом.

Куракину он признался:

— По правде, король предпочитает книгам ярмарочного полишинеля, избивающего палкой дьявола.

В отеле Ледигьер состоялась и встреча с регентом.

— Мне передали, — сказал Петр, — что с вами большой ваш друг, столь же ценный, как мой незабвенный Лефорт.

— У меня много друзей, — ответил герцог. — Вот де Ноайль, вот Сен-Симон, — начал он представлять входивших в гостиную сановников.

— А тот государственный муж, который устроил ваш союз с Англией и Голландией?

Дюбуа, державшийся поодаль, выступил вперед. Он слегка струсил. О царском любимце он имел понятие туманное, но из учтивости промямлил:

— Имя Лефорта известно всей Европе. Я не вправе сравнивать себя с ним.

— Напрасно, — ответил царь. — Поздравляю вас с мирным соглашением. Монарх не создает хороших помощников, но он возвышается благодаря им.

Дюбуа, воображавший, что он столкнется с противником, был смущен несказанно. Манеры царя показались подозрительному аббату холодными, «как климат его страны». Но записки Дюбуа, составленные отчасти с его слов, воздадут должное редким дарованиям Петра.

«Я не знаю человека, более любознательного и более восприимчивого. Он сыпал вопросами, часто обходился без переводчика и не очень обижал французский язык».

Обязательные аудиенции кончились. Петр погружается в Париж, как в море.

«Его величество ежедневно посещает публичные места и частных лиц, стремясь видеть все, что удовлетворяет его любопытство и интерес к наукам и искусствам», — сообщает «Газетт де Франс».

Газета лаконична, бесстрастна. Но за ее строками — удивленный гомон парижан, необыкновенное поведение монарха, одетого как горожанин, неистово пересекающего город во всех направлениях. Он хватает первый попавшийся экипаж, не брезгует и наемным фиакром.

Очень скоро он сбрасывает опеку церемонных маршалов, сам выбирает себе спутников.

Пришлась ему по душе остроумная беседа Сен-Симона. Царь отобедал у него запросто.

«Это был мужчина очень хорошо сложенный, худощавый, с довольно округлым лицом, высоким лбом, красивыми бровями, носом довольно коротким, но не слишком утолщенным к концу, губы имел довольно толстые, цвет кожи смуглый, прекрасные глаза — темные, живые, проницательные».

Сен-Симон опишет подробно и одежду царя — коричневый кафтан с золотыми пуговицами, часто расстегнутый, воротник простой, полотняный. Ни перчаток, ни манжет с позументом. Круглый, темный парик почти без пудры. Шляпа обычно лежит на столе в передней, — царь не носит ее.

С Куракиным хроникер на короткой ноге. «Человек вполне светский и порядочный».

Многие современники отметят ум, такт, образованность Куракина, Шафирова. Войдет в мемуары и духовник царя, прославившийся своеобразно. «Он поразил своей вместимостью, — напишет герцог Ришелье. — Дали ему для состязания одного аббата, — тот с четвертой бутылки покатился под стол. Священник взирал на это с геройским презрением».

Царь на голову выше своей свиты, — это признано всеми. Его уже сравнивают с выдающимися мужами античного мира. Очевидно, суждения о нем, о его государстве были ошибочны…

Ждали сперва, что гость устремится прежде всего в Версаль — чудо Европы, образец для подражания. Но нет, ему важнее обсерватория, модель движущихся светил, новый прибор с делениями и стержнем, позволяющий наблюдать с наивысшей точностью затмение Луны.

Куракин тем временем хлопочет на фабрике гобеленов, — царь приедет на полдня, будет вникать в дело досконально. Его величество не ограничится закупкой знаменитых изделий — он заведет сие ткачество у себя.

Заодно посол дознается, нет ли желающих наняться к царю, отправиться в Россию.

«Царю представили работников с репутацией», — кратко сообщает «Газетт». Это сенсация. Ни один коронованный визитер не нисходил до них. Царь направляет шаг в задымленную мастерскую, к слесарю, меднику, переплетчику. Сам берет инструмент, не боясь испачкаться.

На Монетном дворе пустили в ход машину, — скорей туда! Тяжелая матрица, висящая на канате, упала, ударила по серебряному кружочку. Выбила изображение Петра, приветственные слова в честь его приезда.

В загородной усадьбе Марли сооружен небывалой силы насос, — вода от него струится по каналам, по фигурным канавкам сада, бьет фонтанами. Гость провел около новинки не один час. В Версале он будет в конце визита, но прогулок ему мало, — перед ним развертывают пейзажи и планы королевских резиденций и парков. Царь штудирует, измеряет ленточкой-аршином, которая всегда у него в кармане. Уже брезжат в его мозгу художества, населяющие плоский, болотистый край санктпитербурхский.

Собеседник едва ли не самый желанный — Фонтенель, литератор, историк, философ, человек ума свободного, не скованного суеверием. Известен принцип секретаря Академии — «все двери открыты для правды». Регент отвел ему — первому ученому Франции — жилье в Пале-Рояле, но этим не приручил, не сделал своим придворным. За Фонтенелем тянется вереница каламбуров, Филиппу, сказавшему, что он не верит в добродетель, академик будто бы ответил: «Она вас, очевидно, не посещает».

Сочинением «Разговоры о множестве миров» Фонтенель раздвинул перед читателями рубежи вселенной, поддержал Коперника, Декарта. Его «История оракулов» обличает вещунов и гадателей древности, но нельзя не усмотреть в ней критики жрецов нынешних.

Нападки он переносит, отшучиваясь.

— Мое счастье, что духовные дерутся между собой. А если они помирятся, все церкви падут.

Сего вольнодумца, предтечу просветителей, как скажут о нем потомки, русский монарх приблизил к себе. Их видят вместе в экипаже. Фонтенель называет книги, полезные для России. Узнает, что в столице выполнен перевод Пуффендорфа.

— Но ведь он отзывается о вашей стране в выражениях крайне нелестных.

— Упреки в невежестве справедливы, — ответил Петр. — Нас и надо стыдить.

Потом Куракин дополнил, — царь гневался на переводчика, который выбросил оскорбительное место. Приказано напечатать «Введение в гисторию…» полностью.

Царя пригласили в оперу, на длиннейшую пятиактную «Гипермнестру». Фонтенель ужаснулся:

— Вы умрете со скуки.

В зале было душно, простые парижане, допускаемые на верхние ярусы, шумели непочтительно. Петр потрудился за день, его клонило в сон.

На сцене зычно ликовал царь Египта, победивший своего брата — царя Даная и захвативший не только страну, но и пятьдесят его дочерей-невест для пятидесяти своих сыновей. Все они мельтешили в длинных белых одеждах, неразличимые, и под стенания хора девы начали, по приказу отца, убивать юношей