Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна - Михаил Пришвин

– Два солнца ехать, – сказали китайцы.

И объяснили ему тропы и как найти фанзу, где он может получить верные указания.

Смельчак ехал в тайге два солнца (два дня), нашел фанзу, и там ему сказали, что именно в эту ночь он увидит лучший корень, какие только бывали на свете, и, по всей вероятности, он может его купить: корень этот уже несут теперь…

Да, это был, вероятно, один из самых драгоценных экземпляров, потому что этот маленький предмет вроде корня нашей петрушки, в кедровом лубке, засыпанный землей, легко можно бы было одному положить за пазуху, как обыкновенно делают китайцы, и, осторожно пробираясь, нести через тайгу. Но этот корень, на какой-нибудь десяток сантиметров превосходящий другие, имеющий какую-нибудь лишнюю косу на голове, особенно правильные морщины на туловище или с резким выражением тела мужчины или женщины, несли через тайгу с величайшими мерами предосторожности шесть вооруженных людей. Они принесли его в полночь и только после усиленной просьбы хозяина вошли в переговоры о продаже и раскрыли великую драгоценность. Китаец, разглядывая корень жизни, может часами сидеть, изучать его и находить непрерывно какие-нибудь особенности в его форме, расположении мочек. Но что мог понять европеец? Его спросили, какой суммой денег он располагает для покупки, и он ответил просто, что ему дали большую сумму золотом, триста рублей… Тогда поднялся всеобщий великий хохот в фанзе: за корень этот предполагалось взять не менее тридцати тысяч рублей золотом.

Этот рассказ был ответом на поставленный знатоку края вопрос, до какой суммы может достигать ценность корня жизни: ценность эта может расти почти беспредельно, и человек в поисках его может мечтать о чем угодно, оставаясь в пределах возможного. Из реликтовых животных почему-то было избрано, как драгоценное, самое нежнейшее, из животных самое грациозное, пятнистый олень, прекрасный олень-цветок (Хуа-лу), его панты будто бы имеют почти такое же целебное действие, как и Жень-шень, и, по малочисленности прекрасного зверя, ценность лекарственного вещества молодых рогов тоже огромная, в несколько раз превосходящая ценность таких же пантов благородного оленя, марала или изюбра. Так, углубляясь в знания края, хотя бы даже полученные из вторых рук, начинаешь открывать себе своеобразную, незатрепанную экзотику Дальнего Востока, сильную своими контрастами. И правда, в краю, на который зимой так дышит Сибирь, что все замерзает и при ужасных тайфунах подчас становится холодней, чем в Сибири, летом в речных долинах красуются такие нежные деревья, как белая акация, маньчжурский орех, мелколиственный клен, ясень, бархатное дерево, а подлеском у них бывает та самая сирень, которую мы видим у нас только в садах, и на полянках, как обыкновенные цветы, встречаются левкои, львиный зев. Есть лотос и эдельвейс. В этом краю не только природа, но и люди самых разнообразных стран привозили самые разнообразные семена: китайские капитаны – свои, американские – из Америки, русские переселенцы из самых разнообразных климатов тоже всеивали свои семена, и все большей частью приживалось и росло. Говорят, будто бог при обсеменении мира забыл этот край и, заметив грех свой, смешал все остатки семян и поскребышами этими обсеменил весь Южно-Уссурийский край.

Перед тем как показаться морю, мы нырнули в тоннель, и в то мгновенье, как окно наше входило в темный коридор, на солнце ярко венком над самой дыркой тоннеля просветились разные необыкновенно большие уссурийские цветы, оранжевые и темно-синие, и когда мы вынырнули на ту сторону горы, то солнца уже не было там, а моросило нечто среднее между дождем и туманом, то самое, что на Камчатке называется бусом. Я и сейчас, как только закрою глаза, вижу в ярком свете этот венок и прямо, не думая, называю этот снимок своего собственного глаза венком победителя, и, право, не знаю, кого тут разуметь победителем: я ли это, преодолевший наконец то подмосковное сидение, или русский народ, продвинувшийся от Карпат до Тихого океана. Мы ехали по самому берегу залива, названного в честь великой реки Амурским, точно так же как назван по ту сторону рога залив Уссурийским, оба эти залива вместе составляют залив Петра Великого, а на роге по сопкам раскинулся Владивосток.

На вокзале нас встретили рогули, китайские носильщики с особыми рогульками, посредством которых они на спине своей переносили великие тяжести. Я обратил внимание на одно старое морщинистое лицо с глазами человека, воспитанного необходимостью. В этих глазах было снисходительное предупреждение нам, европейцам: «Смотрите, дети, без этого труда человеком из вас никто не вырастет!» Где-то в глубине русской культуры, как я выношу ее понимание из далеких детских своих переживаний в народе, кто-то предупреждал именно так и меня самого, и потому при взгляде на этого труженика в сердце у меня завязался небольшой узелок какого-то неясного отдаленного родства с этим китайцем. Старик ухитрился забрать на себя все наши семь с половиной пудов и за четыре рубля перенес их в гостиницу «Золотой Рог». Там узнали мы, что настоящая цена была не четыре, а только два рубля, и этот обман старого «родственника», конечно, был неприятен.

Когда мы устроились в номере и снова вышли, чтобы осматривать город и начинать дела, наш старик стоял со своей рогулей у двери.

– Плохой люди! – сказали мы, как русские говорят по-китайски, – надо было взять два рубль, а твоя возьми четыре!

– Нет! – ответил живо старик, – моя люди хороший, а ваша плохой: зачем давал четыре, ничего не понимай, плохой люди!

Что можно было ответить?

В это время два другие китайца, служащие в гостинице, вынесли чьи-то вещи и столько навалили рогуле на спину, что старик покачнулся.

– Вот народ! – с презрением сказал какой-то молодой человек в кепи, по-рабочему одетый, – никакой скот не даст себя так эксплуатировать: люди хуже животных!

Слова незнакомца пробежали, как электрический ток, и вернули нас к революционной действительности. И все мы, с китайцем и незнакомцем, вышли на улицу. К сожалению, скоро оказалось, что незнакомец был далеко не на высоте революционного сознания и молодым казался лишь с виду: он столько испытал, столько его «эксплуатировали» везде и всюду, и спасением его были только ноги, – ото всего убегал. Теперь он навсегда покончил с производствами, подговорил всю свою родню и переехал сюда вместе с ними строить колхоз: все свои…

С добродушной улыбкой сказал мой товарищ:

– Вот кулачье. Уверен, что вас раскулачили.

Тот улыбнулся и ответил:

– Ну, да, конечно, не пролетарии, люди все самостоятельные.

– Едва ли сладится у вас этот семейный колхоз, – сказали мы, – все равно и здесь он будет введен в общую систему строительства.

– А мы этого не знаем? Что вы нас за дураков принимаете? Конечно, мы и «партейца» своего привезли.

Так мы душевно беседовали, время от времени перепрыгивая провалы на деревянных мостовых. Тут тоже своя история: провалы образовались оттого, что граждане таскают дощечки тротуара на топливо, а таскают потому, что угольный кризис был, а кризис… Это сложная история: все китайцы организованы в артели, и во главе каждой артели стоит старшинка, вроде нашего кулака. Пришло время перестроить такую организацию, убрали старшинок, а растерянные рабочие, еще не понимающие своих интересов в свете советского государства, забастовали, через это доставка угля временно прекратилась, и граждане начали разбирать доски.

– А что, если, – спросили мы в раздумье, – вашего родного «партейца» снимут, назначат другого и колхоз ваш устроится не по-семейному?

– Есть Камчатка, – сказал он, – на Камчатке есть золото.

В это время мы проходили по высокому берегу моря, закрытого туманом. На обрыве, где сваливают отбросы, сидел в навозе китаец и палочками в разные ящики раскладывал свое золото: конский навоз – отдельно и коровий в другой ящик, овечий, свиной. Случалось, в этом навозе и мусоре попадалось что-нибудь ценное, он это прятал в закрытый ящик, случалось, съедобное, и он это брал пальцами и клал себе в рот. Несомненно, это был огородник, углубленный в самые недра земли, семейно связанный, быть может, с женой и детьми своего покойного брата, которым от своих великих трудов посылает все в Шанхай, часто, быть может, довольствуясь тем, что найдется в навозе. Какое сужение, какое углубление и какая ширь, когда берешь для сравнения русского, идущего на Дальний Восток за длинным рублем.

– Так вы, что же, – продолжали мы разговор, – если не удастся колхоз, в самом деле решитесь плыть на Камчатку за золотом?

– И дальше Камчатки, – ответил он, – есть Чукотка… Там заниматься хорошо пушниной, а деньги там американские.