Ленинград действует. Книга 2 - Павел Лукницкий

Предложение пить чай Фомичев сделал без всякой паузы, но было ясно, что он, говоривший с возбуждением, вполне высказался.

Мы пили чай. Я спросил Фомичева, когда именно и как осознал он – мирный до войны человек – новое для него, как и для каждого из нас, чувство ненависти к гитлеровцам и стремление мстить им любой ценой, вплоть до самопожертвования.

– Это я знаю. Очень хорошо знаю! – оказал Фомичев, но больше ничего не сказал. Пил чай долго. Думал. Мы молчали. И вдруг, как будто совсем некстати, Фомичев промолвил:

– А насчет техники? Разве допустимо свою технику подорвать? Да ведь под одной машиной впятером можно обороняться!..

И умолк опять.

Ночь на 29 ноября. Та же землянка

В декабре 1941 года, находясь в Невской Дубровке, Фомичев помог своей батарее уничтожить на левом берегу Невы немецкую зенитную батарею. Об этом была заметка в одной из центральных газет. Подобных эпизодов, однако, мы знаем тысячи. Стоит ли мне говорить о нем?

В печати такие факты мы, военные корреспонденты, излагаем сухо и коротко – и по вынужденной своей, входящей у иных в привычку торопливости, и потому, что в редакциях газет попадаются все иссушающие редакторы. У одного из них, ни разу не побывавшего на фронте, я знаю, имеется даже список «канонизированных» выражении и слов, коими заменяет он в материале военных корреспондентов все, по его суждению, «произвольное». Бойцы у него всегда "«стремительно устремляются», «показывают образцы героизма» или «выбрасываются» вперед, огонь не может быть иным, кроме как "«сокрушительным». А если кто-либо отличился в бою, то уж из выправленной корреспонденции никогда не узнаешь, как именно; о чувствах же и мыслях героя не узнаешь тем более.

Меня заинтересовало как раз все то, о чем в подобных заметках – молчок.

Сегодня Фомичев обронил фразу: «Вначале я воевал механически, по команде…» А упомянув об убитом пулей в атаке товарище, сказал: «Мне зажгло душу…»

И вот, оказывается, уничтожить зенитную батарею ему помогло такое чувство душевной боли, без которого не было бы и жажды мести. Эту распаленную горем жажду мести он мог утолить только своей непременной удачей в бою.

Обстановка у Невской Дубровки и сейчас трудная. Но еще трудней она была прошедшей зимой. Переправлявшиеся через Неву на «пятачок» люди обычно возвращались только тяжелоранеными или не возвращались совсем Всю страшную эту зиму «пятачок» держался. Что было потом, – известно; могу добавить только, что потерянный было и взятый нами вторично, он держится и сейчас. Каждый боец понимает, что этот клочок земли жизненно необходим Ленинградскому фронту, ибо никто не сомневается: день прорыва блокады уже недалек. Знаю и то, что хоть в каждый квадратный метр напоенной кровью и много-много раз перепаханной земли «пятачка» немцами врезаны тонны металла, однако страха у наших бойцов и командиров нет!..

В декабре прошлого года батарея 12-го артполка стояла на Невской Дубровке. Так же, как сейчас, было холодно и темно. Врытые в мерзлую землю заледенелые пушки утопали в снежных сугробах. Заваленные снегом землянки батарей полка освещались кусками кабеля, смоченными в солярке. Было и очень голодно. Ведение огня требовало от физически ослабевших людей такого напряжения сил и воли, на какое способен только русский солдат.

Я мысленно переношусь в один из хорошо знакомых мне дней той зимы. В капонире или в траншее на огневой позиции нельзя разжигать костров; у стереотруб на НП нечем обогреться, и на душе мрак: каждый думает о семье – у многих близкие погибают от голода в Ленинграде, у иных мучаются под гитлеровской пятой в оккупации; тусклые багровые зарева ленинградских пожаров вздымаются до половины неба, отгулы бомбежек я обстрелов Ленинграда докатываются по ледяному коридору Невы. Тысячи людей на неуютной нашей земле гибнут ежечасно…

Сидит вечером Иван Фомичев с бойцами своего взвода управления в низкой и тесной землянке. Телефонист Попсуй даже не представляет себе, где его близкие. У бойцов-разведчиков Долматова и Деревянко семьи в оккупированных районах. Может быть, никогда не узнают родители ясноглазого, красивого парня Бориса Долматова о том, как с полным презрением к огню немецких пулеметов бросился он в ледяную воду Невы, увидев опрокинувшуюся на переправе лодку, вытащил раненого незнакомого политрука и спас ему жизнь Деревянко все-таки полон надежд на встречу со своей семьей (теперь-то мне известно, что надеждам его не было суждено сбыться: недавно в метре от Фомичева он убит при обстреле ПНП – не хотел отойти по траншее от своего командира).

А Фомичев… Фомичев уже знает: Тихвин на днях освобожден от гитлеровцев, но что с его близкими сталось там – ему неведомо. Сидят, обсуждают: удастся ли встретиться со своими? Иван Фомичев – командир, коммунист. Его дело такое, как бы самому худо ни было, должен ободрить всех: «Встретимся! Обязательно встретимся. Не в этом, не в следующем, так и сорок третьем году… Л пока надо побольше этих фрицев уничтожить, которые такую тяжкую жизнь создали ленинградцам!»

А у самого в душе горечь: сколько писем ни посылал в Тихвин – нет с начала войны ответа! Мать Анна Алексеевна, жена Катя – труженица, колхозница; сестренка Настасья, работавшая медсестрой в больнице; пятилетний 'сынишка Юра, полуторалетняя дочка Юлечка.

Что с ними?

И в этот самый вечер звонит Фомичеву политрук батареи Довбыш:

– Вам три письма! Я выслал их с телефонистом Королевым.

– А обратный адрес какой? – встрепенулся всем сердцем Фомичев.

– Не помню!

Фомичев тут же доложил своему политруку обстановку: сильная минометно-пулеметная перестрелка в районе деревень Анненское и Арбузово (возле них в тот день находились на «пятачке» наши роты).

Фомичев ждет, и все разведчики его попритихли.

Входит весь в снегу Королев:

– Товарищ старшин сержант! Принес я вам три письма!

Фомичев смотрит: два – с почерком жены на конвертах, третье – от шефов полка, ленинградцев, рабочих Фрунзенского района. Сразу распечатал одно от жены; пробежав первые строчки («… вернулись в Тихвин, открылись столовая, один магазин, на днях откроют детясли, здание ремонтируют»), стал волноваться: где же главное?

Но в этом письме ничего о семье не сказано; тут же передав его разведчику Деревянко. Фомичев говорит:

– Вот, пожалуйста! Вы сомневаетесь, что в оккупированные районы могут вернутся наши? А видите – освободили! Скоро и вы, может быть, получите такую же весть!

Деревянко начал читать письмо Долматову, Попсую и Королеву, а Фомичев, пробежав глазами первые строки другого письма, написанного ранее, напряженно молвил:

– Подождите! Вот тут более живые факты! И сразу стал вслух читать это письмо.

В нем описывалось, как наши уходили из Тихвина в лес: «Внезапно захватил город, вечером не знали мы ничего, а наутро – бой у деревни Кайвакса, и тут, увидев несколько немецких танков и бронемашин, мамаша взяла всех детей и братнину жену и ушли в лес…»

В лесу встретили беженцев из деревень Кайвакса, Бор, Шомушка и других. Выкопали землянку, прикрыли одеждой и ветками. Жили так дней шесть, километрах в пятнадцати от Тихвина, потом раздобыли пилу, заготовили материал и припрятали его. Поблизости, у шомушских колхозников, оказалась яма с картошкой, они со всеми делились. Двоюродный брат встретил жену Фомичева в лесу, наведался к ней в землянку, опять ушел – партизанил он там с другими…

В том же конверте еще два письма – одно от жены, написанное на шесть часов ранее, другое – от матери, выведенное крупным детским почерком.

«Ваня, вам, наверное, жена Ваша Катя уже писала, как немцы пришли в Тихвин и истерзали вашу любимую сестру, мою дочь Тасю. Моя материнская просьба – отомстить за истерзанную вашу сестру проклятым, что над ней насмеялись. Покуда есть силы, мстите, а ваши дети будут в сохранности, мы их побережем, а вы на фронте мстите! Все равно им не удалось покорить наш город, бежали, бросали танки исправные, которые я, старуха, ходила смотрела. Насколько наглые, что в танках оказались наши игрушки, тряпки, мы не считали их никогда, а им, видишь, понадобились… Бежали они, сбрасывали куртки и одевались в пальтишки женские, чтоб только замаскировать свое подлое рыло…»

Описывала мать, как Тасю похоронили на кладбище, в хорошем гробу: помог райком партии. Когда несли на кладбище, люди собрались, плакали; таких, как Тася, истерзанных, много там хоронили…

Из второго письма жены Фомичев узнал, что же случилось с Тасей. В лес она бежала в туфлях. Решила сходить домой за обувкой. И не вернулась. Когда Тихвин был освобожден, оказалось, что дом сожжен, а в развалинах соседнего двухэтажного кирпичного здания, на полу, среди разбитой мебели, хлама и ветоши были найдены два трупа – Таси и ее подруги, работницы той же больницы.

Фашисты, по-видимому узнав, что два брата Таси – в Красной Армии и что третий, партийный работник, помогает партизанам, пытали девушку. В правую ладонь ее были вбиты два гвоздя, живот и правое плечо пронзены штыком. Босая, раздетая, она лежала в одной нательной рубашке. Левая рука вывихнута. Видимо, Тасю хотели прибить к полу гвоздями, «о при сопротивлении закололи.