Любовь по-французски - Коллектив авторов

– Кто же мог позволить себе сделать это? – скорее удивленным, чем рассерженным тоном продолжал он. – Уж не Ренекен ли?

– Нет, – сказала наконец Адель, не поднимая головы. – Это я тут забавлялась… Только фон… какое это имеет значение…

Фердинанд принужденно засмеялся:

– Вот как! Значит, ты уже сотрудничаешь со мной? Колорит вполне подходит, только вот там надо приглушить свет.

– Где это? – спросила она, вставая из-за стола. – А, на этой ветке.

Она взяла кисть и исправила, как он сказал. Он наблюдал за ней. Через несколько минут он начал советовать ей, что надо делать, как учитель – ученику, а она слушала и продолжала писать небо. Более определенного объяснения между ними не последовало. И все же без слов было ясно, что Адель берется закончить фон картины. Срок истекал, надо было торопиться. Фердинанд лгал, сказываясь больным, а она вела себя так, как будто не замечала его лжи.

– Так как я болен, – повторял он каждую минуту, – твоя помощь очень облегчает дело… То, что ты пишешь, не имеет решающего значения…

С тех пор он привык видеть ее за работой перед своим мольбертом. Время от времени он вставал с кушетки, подходил к ней, зевая, и делал какое-нибудь замечание, иногда даже настаивал, чтобы она переделала тот или иной кусок.

Он был очень требователен в роли учителя.

Ссылаясь на усиливающееся нездоровье, он решил, что Адель может работать над фоном до того, как он закончит передний план: это, говорил он, облегчит ему работу, он яснее увидит, что еще не сделано, и работа пойдет быстрее.

Целую неделю Фердинанд бездельничал, подолгу спал на кушетке, пока его жена, как всегда молчаливо, простаивала с утра до вечера перед мольбертом.

Наконец он решился приняться за передний план.

Но он заставлял ее стоять рядом. Когда он терял терпение, она ободряла его, заканчивала едва намеченные им детали. Часто Адель отправляла мужа подышать свежим воздухом в Люксембургский парк. Ведь ему нездоровится, он должен щадить свои силы, ему вредно приходить в возбужденное состояние, – почтительно уговаривала она его.

Оставшись одна, она наверстывала время, работая с чисто женским упорством, не стесняясь захватывать и передний план. Фердинанд был в таком изнеможении, что не замечал, как двигалась ее работа в его отсутствие, или, во всяком случае, не говорил об этом, – как будто думал, что картина двигается вперед сама собой.

В две недели «Озеро» было закончено.

Но Адель не была удовлетворена результатом своих усилий. Она прекрасно понимала, что чего-то недостает. Когда Фердинанд, вполне успокоившись, нашел, что картина превосходна, она приняла его заявление холодно и неодобрительно покачала головой.

– Чего же ты хочешь в конце концов? – вспылил Фердинанд. – Не убиться же нам над ней!

Адель хотела, чтобы в картине отразилась его творческая индивидуальность. Ей понадобилось все ее неистощимое терпение, вся ее воля для того, чтобы вдохнуть в него энергию.

Еще одну неделю она неотступно мучила его, разжигая в нем былое творческое горение. Она не выпускала его из дому, опьяняла и воодушевляла его своими восторгами. Когда она чувствовала, что он воспламеняется, она насильно вкладывала кисть в его руку и держала его часами перед мольбертом, изыскивая всё новые средства – ласками, лестью, спорами поддерживать в нем творческое возбуждение.

Таким образом она заставила его переписать всю картину. Фердинанд вновь обретенными мощными мазками преобразил живопись Адели – внес в картину ту непосредственность таланта, которой не хватало ее мастерству. Это было почти неуловимо, но оживило все. «Озеро» стало не ремесленно выписанным полотном, но подлинным творением художника.

Адель пришла в восторг. Будущее вновь сулило успех.

Теперь она всегда будет помогать мужу, потому что длительная работа утомляла его. Помогать ему – вот в чем тайный смысл ее жизни. Мысль о том, что она станет ему совершенно необходима, наполняла ее надеждой на счастье.

Однако она заставила его в шутку поклясться, что он никому не расскажет об ее участии в работе над картиной. Ведь сделала она так ничтожно мало, и разговор об этом будет только понапрасну смущать ее.

Фердинанд с удивлением согласился. Он не только не чувствовал зависти к ее таланту, но, напротив, говорил всем, что она лучше, чем он, владеет мастерством живописца, что соответствовало истине.

Когда Ренекен пришел посмотреть «Озеро», он буквально онемел от изумления, потом чрезвычайно торжественно начал восхвалять своего молодого друга:

– Безусловно, мастерство здесь выше, чем в «Прогулке», – говорил он, – здесь достигнута невообразимая легкость и тонкость в передаче воздуха, и первый план приобретает благодаря этому невероятную выразительность… Да, это прекрасно, это неподражаемо!..

Он был неподдельно изумлен, но не говорил о подлинной причине своего изумления. Этот дьявольский Фердинанд совершенно сбивает его с толку, никогда Ренекен не предполагал, что Фердинанд может до такой степени овладеть мастерством. В картине появилось еще нечто совсем новое, чего никак нельзя было ожидать от Фердинанда.

И все же он предпочитал «Прогулку», хотя и не говорил об этом вслух. «Прогулка» была сделана небрежнее, со многими шероховатостями, но там была печать ничем не стесняемой индивидуальности. В «Озере» талант художника окреп и развился, и тем не менее в новом произведении не было того обаяния, как в первом. В «Озере» чувствовалась банальность ремесленных навыков, стремление к красивости, почти слащавость.

Эти мысли не мешали Ренекену повторять, уходя:

– Поразительно, мой милый… Вы будете иметь сногсшибательный успех.

Он не ошибся. Успех «Озера» превзошел успех «Прогулки». Женщины просто млели от восторга. Картина представлялась им верхом изящества. Коляски катились в солнечных лучах, солнце отражалось на колесах. Прелестно одетые фигурки выделялись светлыми пятнами на зелени леса – все это пленяло зрителей, которые привыкли смотреть на живопись художника как на работу ювелира.

Более строгие ценители, те, кто требует от художественного произведения силы воздействия и художественной правды, были пленены зрелым мастерством, глубоким знанием приемов живописи, изысканной техникой.

Картине была присуща какая-то особая, несколько претенциозная грация, она-то главным образом и покоряла публику. Все сошлись на том, что Фердинанд Сурдис достиг еще большего совершенства в новой своей работе.

Только один-единственный критик, человек резкий, которого все ненавидели за то, что он открыто говорит правду, осмелился заявить, что если художник будет продолжать усложнять и одновременно размягчать свою манеру письма, то не пройдет и пяти лет, как он окончательно погубит свой выдающийся талант.

На улице Дассас царила радость. Это была не неожиданная радость первого успеха, но чувство уверенности в окончательном признании художника, как бы посвящение его в ряды первоклассных мастеров современности.

К тому же материальное благосостояние Сурдисов упрочилось. Заказы сыпались со всех сторон. Даже самые маленькие этюды художника раскупались нарасхват – их оспаривали друг у друга, не жалея никаких денег. Приходилось приниматься опять за работу.

Все эти успехи не вскружили голову Адели. Она не была скупой, но знала цену деньгам, так как была воспитана в традициях строгой провинциальной бережливости. Вот почему она тщательно следила за тем, чтобы Фердинанд исполнял принятые им заказы. Она вела запись заказов, ведала всеми расчетами, помещала деньги в банк.

Самое большое внимание она уделяла своему мужу – держала его под неусыпным надзором.

Она установила для него точный распорядок дня. Столько-то часов на работу, столько-то на отдых. Всегда сдержанная, молчаливая, она вела себя с неизменным достоинством. Фердинанд трепетал перед ней. Ее авторитет для него был огромен, – ведь он пал так низко, и только она спасла его.

Несомненно, она оказала ему неоценимую услугу. Без ее твердой воли, которая одна его поддерживала, он окончательно опустился бы, без нее он никогда не создал бы тех полотен, которые появились в течение ближайших лет.

Она была его лучшим я, его силой, его опорой. Но страх, который она ему внушала, не мешал ему совершать порой прежние проступки. Так как она не удовлетворяла его порочные наклонности, временами он убегал от нее и предавался самому низкому распутству. Возвращался он всегда больным и дня три-четыре не мог прийти в себя.

И всякий раз, возвращаясь, он как бы давал ей новое оружие против себя. Она уничтожала его своим презрением, подавляла своей холодностью. Чтобы загладить вину, он неделями не выходил из дому, стоя за мольбертом.

Это раскаяние и смирение мужа, купленное такой дорогой ценой, не радовало ее, – как женщина она слишком страдала от его измен. И все же, чувствуя приближение кризиса, глядя на его мутные глаза, лихорадочные движения и понимая, что его обуревают страсти, которые он не способен обуздать, она испытывала бешеное желание вытолкать его на улицу и скорее получить обратно расслабленным и инертным. Тогда она своими кроткими руками будет лепить из него, как из податливого теста, все, что ей вздумается. Она сознавала всю свою женскую непривлекательность – цвет лица у нее был свинцовый, кожа жесткая, кости широкие. И она утешала себя только сознанием, что, после того как ласки прелестниц приведут ее красавца мужа в полное изнеможение, она будет делать с ним что захочет.