Том 1. Тихие зори - Борис Зайцев

Ему казалось, что он не узнает знакомых улиц, что везде дымятся пожарища, лежат разбитые груды. Ничего этого не было. Но в том, как люди шли, глядели, говорили, в самом извозчике, медленно везшем его по Арбату, было что-то скорбное. Город молчал. На Пресне, на Москве-реке еще расстреливали. В этот день застрелили, – делая вид, что казнят преступника, – студента, у которого нашли ноты «Марсельезы».

Когда Петя подъехал к знакомому, своему дому, и нужно было взбежать на четвертый этаж, у него остановилось сердце.

Лизаветы он не застал. Она была цела, благополучна, но эту ночь проводила у Клавдии, потому что в девять должна была везти ее в клинику.

Алеша прожил еще некоторое время в Сочи, у Марьи Львовны. Он молчал, работал в винограднике, и по его виду Марья Львовна, женщина твердого характера, но потрясенная случившимся, – не могла разобрать, какое на него произвела впечатление смерть сестры. «Не понимаю нынешних людей, не понимаю, – шептала она горько, ложась спать. – Должно быть, стала стара».

Алеша, впрочем, и сам мало что понимал. Он как-то притаился, глядел на солнце, море, на сады, и ему все казалось, что в ушах его свистит широкий, вольный ветер.

Так же внезапно, как явился, он в один прекрасный день исчез, поцеловав на прощанье руку Марьи Львовны. Некоторое время жил он в Ново-Афонском монастыре, в гостинице для богомольцев. Потом ушел. Его путь лежал теперь на север, и он проделывал его с медленностью человека, карманы которого до последней степени тощи.

Тут подошли октябрьские события. В одном южном городе Алеша с товарищами на два дня овладел Думой, и изображал члена временного правительства. Они вывесили красные флаги и считали, что положение их прекрасно. Хотя Алеша и стал теперь революционером, но ходил по-прежнему в голубой рубашке; лишь был веселее, светлые волосы его отросли, глаза глядели приветливей. Ему стало казаться, что в их городке наступает царствие Божие на земле.

Но из соседнего уезда явились стражники, и пришлось отступать. Молодой грузин Чочиа, с тонким станом и газельими глазами, поэт, немного актер и человек страстный, один сопротивлялся до конца. Он был застрелен у дверей Думы. Отходя в переулок с товарищами и отстреливаясь, Алеша видел, как охнул Чочиа и упал навзничь. Под октябрьским солнцем брызнула его южная кровь. Алеша вспомнил Анну Львовну, и опять великое спокойствие овладело им: ему казалось, что такова же и его судьба, так же придет его мгновенье. Глядеть за далекий предел, куда уходил этот человек, не было страшно.

Ему удалось бежать. Многими мытарствами он добрался до Москвы, и попал здесь опять в разгар событии. Разумеется, он основался у Лизаветы. Тотчас вошел в дух иного, северного революционерства, завел папаху, маузер, и поступил в дружинники.

Хотя Лизавета была очень в курсе дел, все же восстание началось для нее неожиданно.

Несколько дней она не получала от Пети писем, стала сердиться и раздражаться. Фрумкин поддразнивал ее, Алеша рыскал целые дни, а Штеккер пил. От волнений, передряг он повысил норму.

Лизавета встала очень не в духе. Она прохватила прислугу, Штеккеру сказала, что он алкоголик, хлопнула дверью. Тотчас же у ней развязалась на ботинке тесемка, и, застегивая платье, она оборвала два крючка.

Но все изменилось к двенадцати, когда явился Алеша и сообщил, что на Долгоруковской баррикады.

Лизавета сидела на диване, в нижней юбке, и читала роман.

– Нет, – закричала она. – Правда? Ты врешь!

– Конечно, правда. Начинается восстание, – ответил Алеша и полез в комод, доставать из Лизаветина белья обоймы для маузера.

Днем в городе уже началась стрельба. К вечеру появились баррикады и на Арбате. В них пряталось по нескольку человек в папахах, и когда подходили солдаты, или на рысях подлетали казаки, папахи открывали огонь. Потом шмыгали в ворота, проходные дворы, переулки. Их было мало, и пока дело носило скорее характер опасной и азартной игры.

На другой день Лизавета, со знакомыми курсистками, Куниной и Соловьевой, чуть было не обезоружили на Пречистенке офицера: они втроем ухватились за его шашку, и бедный подпоручик, очень молоденький и не весьма решительный, насилу вырвался от них, – принужден был отступать.

Но понемногу замирало движение, исчезли извозчики. Наспех стали закрывать магазины. Пахло острой, бодрой тревогой. Восстание разрасталось.

Во вторник, в самый разгар баррикад, Фрумкин пришел к Лизавете и покачал головой:

– Я только что был у жены Степана Николаича, – сказал он серьезно, и его влажные глаза стали как будто даже грустными. – Ее положение безнадежно, как врач, могу вам это сообщить. Непременно надо отправить ее в лечебницу. Притом, ей ни в коем случае нельзя оставаться одной с ребенком, я утверждаю это, ни в коем случае.

– Я пойду к ней ночевать, – решила Лизавета.

– Это было бы хорошо, если б можно было туда дойти. Но уже четыре, начинает смеркаться, и это далеко не безопасно. – Фрумкин картинно заложил руку за борт сюртука, и прибавил: – Далеко не безопасно, Лизавета Андреевна!

– Пустое! – закричала Лизавета. – Какие глупости!

Фрумкин погладил ус и сказал:

– Я вам говорю, что опасно. Но если вы настаиваете, я вас провожу.

Он посмотрел на нее значительно.

– Провожу, я.

Лизавета накинула шубенку, и они отправились.

– Я захватил револьвер, – сказал Фрумкин. – Если вас попробует обидеть какой-либо негодяй…

Лизавета скакала вниз по лестнице, через две ступеньки.

– Говорят, теперь расстреливают, кто захвачен с оружием в руках, – ответила она.

– Это ничего, это ничего.

На Арбате к ним пристал Алеша. Он тоже был с оружием. Такой эскорт лишь увеличивал опасность, но на то она была Лизавета, чтобы делать нелепости.

Темнело. Кое-где были зажжены фонари. Окна слабо светились, – шторы задергивали особенно тщательно, опасаясь выстрелов: казаки могли стрелять в каждого, кто подходил к незанавешенному окну.

На углу Никольского переулка перелезли через баррикаду. У Смоленского рынка – через вторую. Было безлюдно, лишь ветер сдувал снег на площади, в направлении Зубова. Та луна, что светила Пете, выглянула краешком.

У Лизаветы от мороза горели ушки; пустынность площади, свист ветра в бульварных деревьях показались ей жуткими.

На третьей баррикаде, не доходя до Неопалимовского, их окликнули.

– Провожаем, – ответил Алеша, – нам на Плющиху.

– Не пройдете, надо обождать.

Действительно, по проезду бульвара, от Пречистенки, послышалась рысь.

– Драгуны!

– У меня нет оружия! – пробормотала Лизавета растерянно.

Ее отвели в сторону.

– Становись за углом.

Но Лизавете не терпелось. Алеша с Фрумкиным стали за баррикаду, ей хотелось тоже, но было страшно. Месяц скрылся. Драгуны остановились, не понимая, занята баррикада, или нет. Они должны были ее поджечь.

Минута прошла в нерешимости. Лизавета юркнула за старый шкаф, на котором лежали выломанные ворота, – ближний к ней край баррикады: любопытство не давало ей покоя.

Драгуны дали залп. По доскам что-то застучало, и в ответ с баррикады блеснули огни. Во взводе произошло замешательство. Протяжно, мучительно заржал конь. Раздались ругательства, команда, и драгуны повернули в Левшинский. Лишь одна лошадь с седоком, свисавшим ей на шею, в ужасе кинулась прямо, и влетела в проволоки баррикады.

– Товарищи, обходят!

Очевидно, драгуны собирались зайти сбоку. Все бросились в переулок к Плющихе. Фрумкин поддерживал Лизавету, она вдруг почувствовала такую усталость, что едва двигала ногами. Дружинники убежали вперед. Лизавета видела еще перед глазами поникшее тело, слышала ржание, – голова ее слегка кружилась.

Драгуны выскакали сбоку, опять затрещали выстрелы, по пустой уже баррикаде. Часть их осталась жечь ее, другие поскакали в переулок за дружинниками. Алеша быстро сообразил, в чем дело: он толкнул Лизавету в первые незапертые ворота, и прыгнул за ней сам с Фрумкиным. Дворник загородил им дорогу, но Алеша пригрозил револьвером. Тот стих.

В это время подскакали драгуны. Перед ними была темная дыра ворот, ведших во внутренний двор; кто-то был здесь, они чувствовали, но их смущала темнота.

Лизавета прижалась к стене, закрыв глаза. Ей ясно представилось, что это уже смерть, наверно, бесповоротно. Она вздохнула, с каким-то сладким отчаяньем вспомнила Петю, и про себя сказала: «Ну, скорей уж, что ли!» Алеша держал за руку дворника, и дворник чувствовал, что достаточно ему пикнуть – его укокошат.

Драгуны наугад выстрелили, и унеслись. – Есть, – сказал Алеша. – Целы.

Он только что отвел голову от выступа штукатурки. Пуля ударила в этот выступ, и отбитый осколок царапнул его по щеке.