Двадцатое июля - Станислав Рем

Борман мысленно ему поаплодировал. Вывернулся, сукин сын. Теперь его люди уже ничего не смогут сделать.

Зал остывал медленно. Министр военной промышленности вернулся на отведенное место, и Борману не оставалось ничего другого, как выйти к трибуне и поблагодарить Шпеера за четкое, аргументированное и детальное выступление.

Через полчаса совещание закончилось.

— О чем вы говорили с «Хромоножкой»? — спросил Шпеера рейхслейтер, когда зал опустел. Он даже не потрудился прикрыть в своих словах неприязнь, питаемую по отношению к Геббельсу.

— Мы с господином Геббельсом обсуждали траурную церемонию.

— Два с половиной часа? Не смешите меня. Тем более подготовка идет полным ходом еще со вчерашнего дня.

— За мной следили?

— Ни в коем случае. Я сам собирался встретиться с Геббельсом, но ваш визит помешал мне. И все-таки, о чем вы с ним говорили?

— О покойниках, герр Борман, и ни о ком другом. Если нас, конечно, подобная тема интересует.

Курков покинул здание гестапо в семь тридцать две вечера.

Машина Скорцени медленно тронулась за ним, проверяя, нет ли слежки. Но все было чисто.

Через два квартала люди штурмбаннфюрера подхватили курсанта под руки и втолкнули в машину.

— Кто вас допрашивал? — Скорцени, расположившийся на переднем сиденье, извернулся всем телом, чтобы видеть реакцию Сергея.

— Шлейхер.

— Звание, должность?

— Он мне представился только как следователь.

— Опишите его внешность.

Выслушав отрет, Скорцени прищурился:

— Что же вы за птица, Шилов, если вами интересуется гестапо? Уголовное расследование — сказки для дилетантов.

— Вы хотите сказать, что меня допрашивали не в криминальной полиции, а в гестапо?

— Нет. В доме инвалидов. — В голосе штурмбаннфюрера прозвучали нотки недовольства. — Судя по всему, вы им много чего рассказали. А вот мне, исходя из происходящего, мало.

— Что вас заставляет делать такие скоропалительные выводы, господин штурмбаннфюрер? — Курков старался говорить спокойно и обстоятельно. Скорцени находился сейчас в слишком возбужденном состоянии и мог неправильно расценить любые его эмоции.

— А то, что вы живым и в довольно здравом виде покинули сие заведение. Что еще интересовало гестапо кроме Шталя?

Курков пожал плечами:

— Вроде ничего особенного. По крайней мере мне так показалось. Обыденные вопросы о наших взаимоотношениях с капитаном. О деталях его попытки спасти того офицера…

— Гестапо никогда не интересуется тем, что вы назвали «ничего особенного»! — грубо перебил Скорцени. — Гестапо всегда копает там, где нужно, и там, где есть чего копать.

Таким командира Курков еще не видел.

— Следователь спрашивал, как я попал к вам. Интересовался мотивами бегства из России. Листал мое дело.

— Он его оставил у себя?

— Так точно.

— Что еще?

— Заставил меня все изложить на бумаге.

— Бумага есть бумага. Меня интересует, о чем он спрашивал.

— Да у нас, собственно, и разговора-то как такового не получилось. — Курков чувствовал себя неуютно. Идиотизм ситуации заключался в том, что он действительно не понимал, в чем его подозревает штурмбаннфюрер. — Мы говорили минут десять. Потом следователю позвонили. Я слышал весь разговор. Кто-то противным громким голосом сообщил, что некто Мейзингер мертв, а какой-то подозреваемый сбежал. После этого разговора Шлейхер бросил передо мной бумагу с ручкой и приказал ответить на все те немногие вопросы, что он успел задать, в письменном виде. А сам уехал.

— Когда он вернулся, допрос продолжился?

— Нет. Я его больше не видел. Меня вывел из здания его помощник.

— Странно. На Шлейхера, — штурмбаннфюрер усмехнулся, — это не похоже. Видимо, произошло нечто из ряда вон выходящее, раз он не вцепился в вас мертвой хваткой. Впрочем, тот факт, что вас выпустили, сам по себе неплох. — Скорцени вернул тело в нормальное положение.

«Если верить русскому, — думал он, — у “Мельника” возникли проблемы. И серьезные проблемы. Убили Мейзингера, это ж надо… Впрочем, тот давно этого заслуживал. А на Куркова у Мюллера явно имеются виды. Вопрос: какие? Зачем ему русский? Тем более русский, которого готовят к секретной боевой операции, о чем он проинформирован. Нет, нужно срочно, сразу же после траурной церемонии, переправить «пешку» во Фриденталь, на основную базу. Там его гестапо не достанет. Ручонки коротки. В крайнем случае обращусь к Гиммлеру. Он поможет».

Геббельс снова вернулся к письму. Рейхсминистр прекрасно осознавал, что его следовало уничтожить, но предать огню с трудом выношенную идею все никак не мог решиться. Листы бумаги, исписанные каллиграфическим почерком, оставались единственным связующим звеном с духом фюрера. Он так и не успел передать это послание Гитлеру, хотя дважды намеревался положить его на письменный стол прямо перед фюрером, чтобы тот в его присутствии прочитал и вынес свой вердикт.

«….Я мало возлагаю надежды на западную сторону. Это, на мой взгляд, не самое логичное разрешение конфликта. От бы соответствовало, мой фюрер, представляемой вами внешнеполитической установке и дало бы нам широчайшие перспективы для успеха на востоке. Однако история сама по себе нелогична. Черчилль втайне желает навести с нами мосты, в чем лично я не сомневаюсь. Но он не в состоянии осуществить свой замысел самостоятельно, так как связан по рукам и ногам внутриполитически и должен к тому же опасаться, что Сталин при малейшей попытке движения в данном направлении опередит его. Конференция в Квебеке доказала это. Англия находится в поистине трагическом положении. Даже если она осознавала бы необходимое и правильное, то не смогла бы его осуществить. И победа означала бы поражение. Другое дело — Советский Союз».

Да, именно Советский Союз. Как бы это кому-то ни показалось странным. Кому угодно. Но только не ему, Геббельсу. И не Гитлеру.

Геббельс являлся тайным поклонником Иосифа Виссарионовича. Его тяга к идеям сталинизма началась в далеком 1929 году, когда молодой политик доктор Геббельс познакомился с еще одним поклонником лидера Страны Советов, неким Штеннесом. Именно в те дни Геббельса заразила формула, которую высказал социалист: Я не Сталин, но я им стану! Геббельс ее запомнил намертво.

С того времени будущий министр пропаганды Третьего рейха отслеживал все, что хоть как то было связано с именем «последователя ленинских идей». О том, что тот является коммунистом, а значит, ярым противником их партии, Геббельс не думал. Для него Сталии стал абстрагированной фигурой, вырезанной из контекста истории своего народа. Просто великий лидер государства. Причем такого государства, которое втайне вожделел создать на территории Германии Геббельс.