Противостояние. Том II - Стивен Кинг

Она кивнула, но все-таки что-то в этих кусочках провода продолжало тревожить ее.

Ларри кинул коробку обратно на пол и сделал то, что потом всегда считал своей самой страшной ошибкой в жизни.

— Не важно, — сказал он. — Пошли.

Они поднялись по лестнице, но на сей раз дверь наверху была заперта. Она взглянула на него, и Ларри пожал плечами.

— Мы и так уже далеко зашли, верно?

Фрэн кивнула.

Ларри несколько раз легонько двинул плечом в дверь, чтобы определить, где расположена задвижка с другой стороны, а потом ударил с силой. Раздался металлический лязг, хруст, и дверь распахнулась. Ларри нагнулся и поднял упор от задвижки с покрытого линолеумом кухонного пола.

— Я могу привинтить ее обратно, и он никогда ничего не заметит. Это если здесь найдется отвертка.

— Что толку? Он все равно увидит разбитое окно.

— Это правда. Но если привинтить задвижку обратно к двери, он… Почему ты улыбаешься?

— Привинти задвижку обратно, какие проблемы. Но как ты закроешь ее с обратной стороны?

Он подумал немного и сказал:

— Черт, чего я терпеть не могу, так это ушлых девок. — Он кинул задвижку на кухонный столик. — Пошли посмотрим под кирпичом в камине.

Они прошли в темную гостиную, и Фрэн ощутила нарастающую тревогу. В прошлый раз у Надин не было ключа. На этот раз, если она вернется, то — с ключом. И если она вернется, их поймают с поличным. Горькая получится шутка, если первым заданием Стю в качестве начальника полиции станет арест его собственной женщины за взлом и вторжение в чужой дом.

— Вот он, да? — спросил Ларри, указывая на кирпич.

— Да. Постарайся побыстрее.

— Не исключено, что он убрал его отсюда.

Гарольд так и сделал. Это Надин вновь положила его под качающийся кирпич. Ларри и Фрэн понятия не имели об этом. Когда Ларри отодвинул кирпич, они увидели лежавшую там тетрадь с тускло мерцающим золотом заголовком ГРОССБУХ. Они оба уставились на нее. Неожиданно им показалось, что в комнате стало жарче и темнее.

— Ну, — произнес Ларри, — будем любоваться ею или читать?

— Ты, — сказала Фрэн. — Я даже не хочу дотрагиваться до нее.

Ларри достал тетрадь из тайника и машинально вытер белую пыль с обложки. Он начал беспорядочно листать дневник. Страницы были исписаны таким фломастером, которые продавались раньше с этикеткой «Твердая головка». Он давал возможность Гарольду писать мелким, отчетливым почерком — почерком в высшей степени добросовестного человека, возможно, пишущего под диктовку. Абзацев не было. Лишь слева и справа тянулись узенькие ленточки полей, причем поля были такие ровные, словно их прочертили линейкой.

— У меня уйдет три дня, чтобы прочесть все это, — сказал Ларри, продолжая перелистывать страницы.

— Подожди, — сказала Фрэн и потянулась через его руку, чтобы перелистать несколько страничек назад. Здесь сплошной поток слов прерывался взятым в рамку куском. То, что было заключено внутри, казалось своего рода лозунгом:

Следовать за своей звездой означает признавать власть некой высшей Силы, некоего Провидения; но разве исключено, что сам акт следования есть первооснова еще более могущественной Власти? Ваш БОГ, ваш ДЬЯВОЛ владеет ключом от светоча; я так долго и упорно пытался разрешить эту проблему за последние два месяца; но на каждого из нас он возложил ответственность за выбор НАПРАВЛЕНИЯ ПУТИ.

ГАРОЛЬД ЭМЕРИ ЛОДЕР

— Прости, — сказал Ларри, — но это не для меня. Ты что-нибудь понимаешь?

Фрэнни медленно покачала головой.

— По-моему, Гарольд хотел сказать, что подчинение кому-то может быть так же почетно, как лидерство. Но я не думаю, что в качестве лозунга это умозаключение отменяет пословицу «Любая чрезмерность чревата бедой».

Ларри продолжал листать страницы к началу и наткнулся еще на четыре или пять обведенных кусков, под каждым из которых красовалось полное имя Гарольда, выведенное заглавными буквами.

— Ух ты, — выдохнул Ларри. — Взгляни вот на это, Фрэнни.

Сказано, что два величайших человеческих греха — гордыня и ненависть. Но так ли это? Я предпочитаю думать о них как о двух великих добродетелях. Отказаться от гордыни и ненависти — значит сказать, что ты изменишься во благо мира. Вобрать их в себя, принять их — более достойно; это значит сказать, что мир должен измениться во благо твое. Я на пороге великой авантюры.

ГАРОЛЬД ЭМЕРИ ЛОДЕР

— Вот это уже порождение здорово свихнувшихся мозгов, — сказала Фрэн. Ей стало холодно.

— Да уж… Наверное, такие вот мысли и привели мир ко всему этому кошмару, — согласился Ларри. Он быстро перелистал страницы, возвращаясь к самому началу книги. — Время идет. Давай посмотрим, что из всего этого можно извлечь.

Никто из них не знал точно, что надо искать. Они не прочли ничего, кроме обрамленных кусков и двух-трех случайных фраз, которые, в основном благодаря витиеватому стилю Гарольда (казалось, сложносочиненные предложения были изобретены специально для него), были для них или малопонятны, или непонятны совсем.

Тем не менее то, что они увидели в самом начале гроссбуха, повергло их в настоящий шок.

Дневник начинался с самого верха первой страницы. Она была отмечена аккуратной единичкой, обведенной в кружочек. Потом шел отступ — единственный, насколько могла судить Фрэн, отступ во всей тетради, кроме тех, что предваряли обведенные в рамки умозаключения. Они прочитали первое предложение, держа гроссбух между собой, как дети на уроке хорового пения, и Фрэн сказала: «Ох!» — тихим, сдавленным голосом и, легонько прижав ладонь ко рту, сделала шаг назад.

— Фрэн, мы должны взять тетрадь с собой, — сказал Ларри.

— Да…

— И показать ее Стю. Я не знаю, прав ли Лео, утверждая, будто они на стороне темного человека, но ясно одно: Гарольд опасно болен. Ты сама это видишь.

— Да, — снова произнесла она. Она испытывала слабость и головокружение. Значит, вот чем заканчиваются истории с дневниками. Она словно знала все — знала с того самого момента, когда увидела тот жирный отпечаток большого пальца, и сейчас она повторяла про себя: «Не теряй сознания… не терян сознания…»

— Фрэн? Фрэнни? С тобой все в порядке?

Голос Ларри. Откуда-то очень издалека.

Первое предложение в дневнике Гарольда: Моим величайшим наслаждением в это чудесное постапокалипсическое лето будет убийство мистера Стюарта Собачий-Хер Редмана; и вполне возможно, я убью и ЕЕ тоже.

— Ральф? Ральф Брентнер, вы дома? Эй-эй, кто-нибудь дома?