Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Потом князь читал Пушкину «Осень 1830 года», «Родительский дом», «Леса», и гость «слушал… с живым сочувствием приятеля и судил о труде моем с авторитетом писателя опытного и критика меткого, строгого и светлого». Рукопись «Адольфа» Пушкин увез с собой в Москву для прочтения, а «Фон-Визина» просмотрел в кабинете автора. Конечно, не обошлось без спора: «Пушкин находил, что я слишком живо нападаю на Фон-Визина за его мнение о французах и слишком горячо отстаиваю французских писателей. При всей просвещенной независимости ума Пушкина, в нем иногда пробивалась патриотическая щекотливость и ревность в отношении суда его над чужестранными писателями. Этого чувства я не знаю. Как бы то ни было, день, проведенный у меня Пушкиным, был для меня праздничным днем. Скромный работник, получил я от мастера-хозяина одобрение, лучшую награду за свой труд».

Конечно, говорили и о последней политической новости: месяц назад в Варшаве началось восстание, охватившее вскоре всю Польшу… Вяземский рассказал, что в день получения известий неожиданно вспомнил варшавскую службу, раздумался о том, что, может быть, снова сведет судьба с великим князем Константином. С этими мыслями встал с постели, а через час получил письмо от Александра Булгакова с вестью о бунте…

Через две с половиной недели, 4 января 1831-го, в воскресенье, Пушкин вновь появился в Остафьеве. Святки отмечали шумно и с истинно московским размахом — в Остафьево съехалась вся родня хозяев: Святополк-Четвертинские, Лодомирские, Гагарины, Полуэктовы, Трубецкие, приехали Николай Муханов и Денис Давыдов, из села Никульского под вечер пришли Анна, Варвара и Елизавета Окуловы… В ротонде под звуки оркестра князя Волконского, приглашенного из соседнего Суханова, танцевали кадриль, гавот, котильон, русскую плясовую. Польскую мазурку Вяземский подчеркнуто серьезно плясать запретил. «Это мятежный танец», — объявил он под дружный смех гостей… Пушкин был весел, разговорился с Вяземским о великом князе Константине. «Еще так молод и дважды вдов, — сострил о нем Пушкин, — потерял империю и королевство». Поговорили о смерти Бенжамена Констана (он умер 8 декабря). «Все мои европейские надеждишки обращаются в прах, — сказал Вяземский. — Редеет, мелеет матушка Европа, Скоро не на кого будет глаз кинуть»… Шампанским отметили выход из печати «Бориса Годунова» — 31 декабря книга появилась в Москве в продаже. Пушкин напомнил Вяземскому о предстоящей свадьбе, а Веру Федоровну пригласил быть посаженой матерью. Прийти на венчание она не смогла по очень грустной причине: у 40-летней княгини случился выкидыш…

18 января Москва узнала о смерти Дельвига. В очередном номере «Литературной газеты» были напечатаны некролог Плетнева и стихи Гнедича и Туманского памяти пушкинского однокашника. 27 января в трактире француза Транкиля Ярда (он открылся в первый день 1826 года; москвичи быстро переименовали трактир в «Яр»), на углу Кузнецкого моста и Неглинной, Пушкин, Вяземский, Языков и Баратынский помянули друга. Вяземский рассказал, как он «открыл» для себя Дельвига — летом прошлого года, когда вместе ездили на дачу к Олениным; по дороге обычно сдержанный барон разговорился, поведал князю о том, что задумал повесть и даже набросал сюжет… Вяземский был поражен — Дельвиг совершенно преобразился, он говорил с живостью, красноречиво и увлекательно. Пушкин, слушая Вяземского, кивал: да, Дельвиг был на эдакое способен. Еще в лицее, бывало, импровизировал целые устные романы — якобы воспоминания свои о детстве, проведенном на войне… Баратынский рассказал, как они с Дельвигом однажды целых три дня питались одним вареньем — денег не было вовсе. Вспыхнул мгновенный смех и тут же погас. Пушкин смотрел в свой бокал. Вяземский сумрачно попыхивал сигарой. Баратынский предложил собрать все сочинения и письма Дельвига и издать с приложением гравированного портрета, факсимиле и объяснений… В пользу семьи Дельвига решено было издать альманах «Северные цветы на 1832 год».

А жизнь — все вперед, вперед… Вот и смерть Дельвига уже прошлое. 17 февраля Пушкин пригласил друзей в новую квартиру на Арбате на мальчишник накануне долгожданной своей свадьбы. Пришли Вяземский, Денис Давыдов, Баратынский, Языков, Иван Киреевский… И опять было скорее грустно, чем весело — снова вспоминали Дельвига, обсуждали Польшу, спорили (Вяземский с Баратынским — «о нравственной пользе»). Поздравляли Пушкина с окончанием холостой жизни, Вяземский, как семьянин с самым большим стажем, прочел ему небольшое шутливое нравоучение, но, как ни старались развеселить жениха, Пушкин был необыкновенно грустен… Назавтра он венчался с Натальей Гончаровой, первой московской красавицей, восемнадцатилетней девушкой с удивительно тонким, наивным, прелестным лицом. Вяземский смутно слышал, что дворянство Гончаровых всего лишь столетнее, отец невесты давно помешался (впрочем, на свадьбе он присутствовал и держался тихо), а мать славится дурным характером… Бедный Пушкин, это с его-то нелюбовью к практическим делам, с его заботами и мыслями — сколько ему приходилось добиваться своей невесты, сколько выдержать разговоров с будущей тещей о приданом… Венчанье было по соседству с Вяземским, в притворе недостроенного храма Вознесения Господня на Большой Никитской — Большого Вознесения (так его называли в отличие от Малого Вознесения, что на углу Большой Никитской и Большого Чернышева переулка; в этом храме Вяземский был старостой от прихожан). Наталья Николаевна глаз не подымала и была очень бледна. Лица Пушкина Вяземский не видел — держал венец над его головой.

Что-то во время венчания не задалось: сперва порыв ветра из дверей загасил у жениха свечу, потом Пушкин неловко задел крест с аналоя, и он упал на пол… Когда Пушкин надевал обручальное кольцо на палец жены, оно выскользнуло из рук… И тут Вяземский увидел злое, напряженное лицо друга — хищно опущенные углы губ, мрачные глаза… Дурные приметы, что и говорить. Но грех им верить. Все будет хорошо.

На Арбате молодых с иконой встречали Нащокин и Павлуша Вяземский. Супруги задали друзьям славный обед, и Александр Булгаков за столом все удивлялся тихонько, откуда у Пушкина, всегда живущего по трактирам, такое вдруг завелось хозяйство… Пушкин не отходил от жены. Вяземский погладывал на них, мысленно улыбаясь — уж больно непривычно рядом с маленьким Сверчком смотрелась высокая, очень юная и очень скромная жена… К тому же контраст внешностей: Пушкин по-своему привлекателен, конечно, но бывают у него минуты какого-то полного внешнего безобразия — арап, да и только; вот как в церкви, когда он разозлился на свою неловкость. Наталья Николаевна же — спокойная, невинная, правильная, русская прелесть… Вулкан и Венера.