Ливонская война 1558-1583 - Александр Шапран

Посол выражал сомнения на счет того, как Его Величество, царь Иван Васильевич, будет управляться с таким государством и будет ли он в состоянии обеспечить надежную его оборону по причине обширности этого государства, на что Грозный, как всегда пространно, отвечал:

«Мы на Московском государстве, в Польше и Литве государем быть хотим; управлять всеми государствами можем… Причины, тобою приведенные, делу не мешают; в титуле нашем стоять прежде царству Московскому, потом Польше и Литве, а для имени написать к Московскому государству Киев один, без пригородов; Полоцк с пригородами и Курляндию — к Литве, а Ливонию — к нашему государству Московскому; полный титул будет такой: Божию милостию господарь, царь и великий князь Иван Васильевич всей Руси, киевский, владимирский, московский, король польский и великий князь литовский и великий князь русский, Великого Новгорода, царь казанский, царь астраханский, а потом расписать области русские, польские и литовские по старшинству. Вере нашей быть в почете; церкви в наших замках, волостях и дворах, каменные и деревянные, вольно нам ставить; митрополитов и владык почитать нам по Нашему обычаю, прав и вольностей панских и шляхетских не нарушать, а увеличивать. Вольно нам в старости будет отойти в монастырь, и тогда паны и вся земля выбирают себе в государи из наших сыновей, который им будет люб; а сам я неугодного им назначать не буду. А если бы Великое княжество Литовское захотело нашего государствования одно, без Короны Польской, то нам еще приятнее».

Последнее высказывание русского царя представляет особый интерес.

При всей, казалось бы, неуемной одержимости увеличить свою державу Грозный, где-то уже далеко хватив через край, все-таки чувствовал предел, на котором следует остановиться. В этом смысле он понимал выгоду объединения только с одной Литвой, без Польши. Литва, включавшая в себя обширные земли бывшей Древнерусской державы, была намного богаче и сильнее Польской Короны, к тому же имевшей опасное соседство на западе со стороны воинственных германских народов. А потому Польша, в случае присоединения ее к Московскому царству, больше требовала бы для своей защиты, чем что-то давала бы сама. Не говоря уже об этнической и религиозной розни ее с Великороссией. Иное дело Литва. Подавляющее ее население было близко московским людям по родству и едино с ними по вере. Католицизм на землях Великого княжества Литовского за несколько лет после Люблинской унии еще не стал сколько-нибудь доминирующим, а вольность и распущенность, присущая полякам, не успела распространиться среди шляхетского сословия Литвы. И при этом Русь не входила бы в непосредственный контакт с воинственным германским западом, Польша оставалась бы для нее прикрытием, своего рода санитарным кордоном. А потому объединение с одной только Литвой было более приемлемо Грозным прежде всего тем, что оно не отдавало русского царя в руки своевольным панам. По этому поводу историк С.М. Соловьев отмечал:

«Отсюда, естественно, должно было у него (Ивана Грозного — А. Ш.) родиться желание быть избранным только в великие князья литовские, отдельно от Польши. Здесь уничтожалось главное препятствие относительно сопоставления двух государств, из которых ни одно не хотело уступить первенства другому, ибо Литва, привыкнув занимать второстепенное положение при Польше, легко могла занять такое же при соединении с царством Московским; притом в Литве преимуществовал элемент русский; большую часть Великого княжества составляли земли, которые Иван считал своими отчинами; по многочисленности православного народонаселения дать здесь господство православию было легко; вследствие близости и второстепенного положения Литвы управлять ею и ладить с панами было легче».

Но Грозный понимает, что для того, чтобы объединиться только с одной Литвой, сначала нужно разъединить ее с Польшей, а потому, развивая перед послом дальше эту свою идею, он продолжает:

«Мы на Великом княжестве Литовском быть хотим: хотим держать государство Московское и Великое княжество Литовское заодно, как были прежде Польша и Литва; титул наш будет, как прежде сказано; а которые земли литовские забраны к Короне Польской, те будем отыскивать й присоединим их к Литве, кроме одного Киева, который должен отойти к Москве».

Впрочем, предвидя невозможность такого исхода, в первую очередь по причине уже состоявшегося союза Литвы с Польшей, царь, как на последний вариант, остается согласным и на присоединение к своей державе обеих.

«Еще надобно уговориться о дворовых людях, без которых я не могу ехать в Польшу и Литву… И то еще тебе объявляю, что буду ездить в Польшу и Литву не один, а с детьми, потому что они по летам своим еще не могут без нас оставаться; доходят до нас слухи из ваших сторон, что поляки и литовцы хотят взять у нас сына обманом, чтоб отдать его турецкому. Не знаю, правда ли это, или злые люди выдумали, только я должен тебе об этом объявить, потому что хочу все высказать. Особенно объявляю тебе то, что я уже старею, и в такие три обширные государства ездить мне для управления трудно, так лучше было бы, если бы Польша и Литва взяли в государи цесарского сына, а с нами заключили вечный мир на условиях, какие я уже сказал, — нам это было бы спокойнее, да и землям также. Но если Польша и Литва не хотят цесарского сына, а хотят нас, то мы согласны быть их государем; только паны должны дать присягу и грамоту, что им над нами и над нашими детьми ничего дурного не делать и ни одного государя против нас не подводить, ни в какое государство нас не выдать и никакой хитрости не замышлять, чтоб нам и детям нашим можно было беспечно приезжать для разных дел в Польшу и Литву, как в свою землю. А если и одно княжество Литовское, без Польши, захочет нашего государствования, то это нам еще приятнее. Скажи панам радным, чтоб не выбирали в короли француза, потому что он будет больше желать добра турецкому, чем христианству; а если возьмете француза, то вы, Литва, знайте, что мне над вами промышлять. Еще объявляю тебе: из ваших земель многие писали ко мне, чтоб я шел с войском к Полоцку, и тогда вы будете нам бить челом, чтоб, не пустота земли, был я вашим государем. Другие писали такие вещи, которые к делу нейдут, иные просили денег и соболей, за что обещали хлопотать, чтоб сын наш был выбран в короли; скажи это панам радным».

Здесь во всей своей остроте выступает такая свойственная русскому Царю черта, как мания преследования. Он требует не только присяги, но и грамоты от панов радных в том, что они не станут ни над ним, ни над его детьми чинить никакого злого умысла. Все это на Московском государстве было хорошо известно. И не только служилый человек, но и рядовой московский обыватель давно привык к тому, что видевший во всем измену царь мог по несколько раз в день брать клятвы верности от своих подданных. А потом, так и не разуверившись в их неверности, без предъявления им каких бы то ни было обвинений отправлять на всякий случай всех давших клятвы верности на плаху. Но для граждан соседнего государства такое было в новинку. Там, напротив, король приносил клятву верности своему народу и государству. А потому такое требование русского царя не добавляло ему шансов на победу на выборах.

Но и без этого шансы уже были невелики. Ведь все, что царь говорил послу, становилось достоянием общественности Речи Посполитой. А если обратить внимание на заключительную речь царя, то трудно не согласиться с тем, что она для учебника по дипломатии и международным отношениям могла бы служить примером того, как настроить против себя соседнее государство. Не станем даже принимать во внимание то, что он берется советовать думным чинам чужой державы, кого им следует избрать на трон, если не его самого. Укажем лишь на то, что он грозится войной, если изберут француза. Иными словами, этот человек, рассчитывая занять в соседней земле трон, в то же время при другом раскладе событий готов воевать и опустошать эту же самую землю.

Но больше другого польско-литовскую сторону раздражало то, что Иван IV не старается повлиять на работу сейма, не стремится заручиться лишними голосами, перетянуть на свою сторону кого бы то ни было из польских или литовских вельмож, что, наконец, он не пытается подкупить кого-то из них. Все это резко контрастировало с тем, что предпринимали другие соискатели польской короны. Краков и Вильно были тогда буквально наводнены представителями цесарского и французского дворов. Дипломаты, шпионы, всех мастей агенты сновали вокруг работы сейма, звенели серебром, составляли и подбрасывали подметные письма, одних возносили, других порочили, чего-то вынюхивали, выспрашивали, словом, суетились как могли, отстаивая своего претендента. Ничего этого не было с московской стороны. Там не было ни одного человека, представлявшего собой московскую кандидатуру. Вместо этого через регулярные посольства звучали непомерные требования русского царя. Всем своим поведением Грозный демонстрировал игнорирование работы сейма, свое влияние на него он ограничил диктатом условий, что не могло послужить падением акций московской кандидатуры. Теперь антимосковские настроения усилились еще и привезенными Гарабурдой из Москвы статьями. Эти статьи вручили польскому послу перед самым его отъездом с наказом, что только при неукоснительном их соблюдении русский царь примет королевский трон.