Современная финская новелла - Мартти Ларни

— Хотя я, конечно, уже не так активна, как раньше, — произнесла Каарина.

Тогда, давно, так ведь давно — лет двадцать тому назад или больше, отец был другим. У него был свой профсоюз, обязанности доверенного лица. Во время всеобщей забастовки застать его дома не представлялось возможным: дни и ночи он проводил в стачечном комитете. Они с матерью сидели дома вдвоем. Мать изменилась за эти недели: по существу, у нее только теперь появилось свободное время. И хотя было им как никогда туго — подчас не хватало даже на еду — чувствовали они себя неплохо. Мать не плакала и не ворчала, по утрам Каарина могла приходить к ней в постель, как только отец вставал. Усевшись друг против друга, они пили кофе, сваренный отцом перед уходом, а вечерами мать учила ее стряпать.

— Не думай, что я не понимаю, — послышался голос отца. Каарина взглянула на него, он сидел с пустой рюмкой в руке, глаза его были как будто влажные от слез. И тут она поняла: отец должен чувствовать вину не перед ней, а перед самим собой. За то, что в свое время отступил, бросил все — профсоюз и общественные обязанности, позволил подкупить себя местом десятника, всем тем барахлом, что окружало его ныне, этим покоем и довольствием, этим равнодушием.

Инкери была для него, по-видимому, последним подарком жизни. Инкери, красивая, изящная, из хорошей семьи; Инкери, образованная, с жизненной сметкой и неуемной энергией; Инкери, чей мирок был полон интересных для нее событий и наблюдений; Инкери, которая все понимала и знала, умела лавировать и устраивать, пренебрегать классовыми различиями и недоверием. Это ведь Инкери пыталась их примирить все это время. Вот она вернулась с кухни, принесла еще кофе, наполнила чашечки ароматным напитком, потом долила коньяку в рюмки, и на лице ее нельзя было прочесть решительно ничего.

Это Инкери пришла и забрала к себе Самппу, когда брак с Илккой превратился в настоящую свару; это Инкери приносила к ее дверям полную сумку продуктов, пока Каарина была на работе, веселая, красивая и беззаботная Инкери. Отец любил Инкери, они любили друг друга — Каарина знала это с самого начала. Мать быстро исчезла из их дома, все здесь поменялось, жизнь пошла по-другому. В такую жизнь не вписывалась профработа, обязанности доверенного лица. Инкери испробовала все: после рождения Пекки и Саку она постаралась привлечь к себе Каарину, заменить ей мать, стать для нее родной. Но ведь не получилось. И биология тут не при чем, просто Инкери была иная, из другого теста. А может, она сама иная?

Между тем все поначалу было хорошо. Лишь когда Каарина вышла замуж, они разошлись. Нет, еще раньше, как только начала учиться. Почему-то не удается воссоздать события того времени, кажется, будто они начисто вылетели из памяти. С чего, собственно, все началось? Она уже проигрывала эту ситуацию тысячу раз; идеологические расхождения, узкий мелкобуржуазный мирок, иное отношение к обществу. Но для полной ясности этого недостаточно. Ей сделалось не по себе, то ли от коньяка, то ли от своих мыслей.

Уж не вносит ли она слишком много политики в личные взаимоотношения? Инкери снова пошла на кухню, округлые бедра покачивались немного, ноги твердо ступали по полу, голова приподнята, глаза отца скользят по ее спине. Что, она завидует Инкери, а может, ревнует? Нет, больше не ревнует.

Но так уж было однажды, когда Инкери, придя сюда, изгнала мать, жалкую, омертвевшую, с льняными волосами. Одновременно исчезли из их дома сходки, эти тянувшиеся допоздна немногословные обсуждения правительства и кандидатов в президенты. Она изгнала из дома бедность и немытую посуду, а с ними исчез и весь тот жизненный уклад, в котором выросла Каарина. Как тут было жаловаться, ведь она сама желала того: чтобы и у них в доме было чисто, не было нужды и все благоухало.

Она хотела уйти от всего этого. Они пытались зажать ей рот, чтобы не спрашивала и не говорила, они пытались закрыть ей глаза, связать ей руки, воспитывали с утра до вечера, говорили, как следует себя вести и о чем думать, отец в том числе, в нем нельзя было узнать того, прежнего.

Они ужасались, прослышав, что она была на демонстрации, они звонили и спрашивали об экзаменах, она отвечала неопределенно, и они решили, что она не успевает в институте, было еще много чего… А приехав однажды, застали у нее Илкку, с похмелья и в лохмотьях, и не сказали ничего, узнав, что они с Илккой собираются пожениться. Почему разрыв с ними должен был быть таким бурным? Или они подавляли ее слишком долго, или была тут другая причина?

Каарина осушила свою рюмку, опять она, что ли, пустая? А может, ее все-таки не подавляли, и виной всему школа и это общество, она сама, ее собственное бессилие и неведение? Не сделала ли она из Инкери козла отпущения? Едва ли. Образ жизни воплощается в самом человеке, в его делах, в его словах, а идеи — в его позиции. Она же в чем-то поступила неверно, ошибочно оценила и отца с Инкери, и все остальное — Илкку, самое себя, отношение к социальной революции — словом, все.

Разве не пыталась она зажать рот отцу и Инкери, не давала вымолвить слова, разве не забивала им голову своими идеями, убеждениями, образом жизни? Разве не испортила она все, вызвав к себе антипатию? Это ведь она поступала не так, как следует. Кто дал ей право презирать этих людей, отвергать их, обрекать на изоляцию в собственном тесном мирке, среди благоухающего хлама, когда, напротив, полагалось бы показать им его ограниченность, узость и тупость?

Возможно, она еще не доросла до этой роли и потому избрала путь полегче — отход от них, ощущение собственного превосходства, самодовольное мученичество. Поначалу стыдно было наблюдать, как конфузилась Инкери, состязаясь с Илккой в разговоре отнюдь не на равных. Неловко было слышать, как Илкка с его интеллектом одерживал верх в их споре, завершая все изощренной грубостью, и Инкери замолкала и тихо удалялась. Потом Каарина привыкла, стала получать от этого удовольствие. И сама начала поступать так, как если бы отец с Инкери были политическими противниками, с которыми борются, классовыми врагами, которые подлежат ликвидации, словно не было никакой разницы между крайне правым полковником и аполитичной дочерью лейтенанта, между отстранившимся от борьбы отцом большого семейства и подкупленным охранкой классовым предателем; будто не было принципиального различия между бедностью, роскошью и обыденной благополучной жизнью, которую все стремятся для себя создать, на которую у каждого должно быть право, притом реальное, осуществимое право.

Кто-то снова наполнил рюмку, это был отец. Он сидел и молча смотрел на нее.

— Как ты живешь? — спросил он. При этом дернул по привычке плечами и оттого расстроился.

— Да так себе.

— Хватает твоих заработков?

— Более или менее. Перебиваемся со дня на день. Порой кажется, что вполне уложусь, так нет же, опять повышают цены. Квартплата тоже увеличилась, что будет дальше, не знаю.

— Учебу придется, наверное, оставить? — голос отца звучал осторожно.

— Пожалуй. Впрочем, может, когда-нибудь еще продолжу. Хотя что в том проку, работы все равно нет. Надо бы выучиться какой-то профессии, может, на юриста, да не осилю я все опять с самого начала.

Она подумала, что говоря так, защищает себя.

— Шла бы замуж, — сказала Инкери, вернувшись из кухни.

— Была ведь уже, — ответила Каарина и рассмеялась: у Инкери на все был готов рецепт.

— Ну если такой попался, — протянула Инкери.

— Это ты про Илкку? Что ж, он правда такой. Но скажи-ка на милость, где мне взять мужа, который снял бы с меня материальные тяготы?

Каарина чувствовала, что ее слова становятся какими-то вялыми. Пожалуй, она начинала пьянеть, хотя и не ощущала этого.

— Что-то не берут замуж нашу сестру богачи, а мы не идем за богатых.

— Так ведь у вас там среди студентов этих сынков банкиров и капиталистов просто навалом, — не уступала Инкери.

Каарина пристально поглядела на нее. Неужели она и вправду настолько глупа?

— Что? — переспросила она.

— Да у вас в комсомоле всё дети крупных капиталистов, в газетах так пишут, значит, и тебе есть из кого выбирать, взяла бы банкира посолиднее или фабриканта какого.

Где-то в уголке глаза у Инкери сверкнула озорная искорка, и Каарина все поняла. Инкери подшучивала над ней, над ее серьезностью и заботами, над ее одиночеством. И расхохоталась так громко, что кофе пролился из чашечек на поднос. Каарина рассмеялась тоже, за ней отец. Так они смеялись сколько-то времени вместе.

— Безобразие просто, человек не может прожить на заработанное своим трудом, — сказала Инкери. — Вот ты трудишься целыми днями, а по вечерам — с ребятами, наверное, не успеваешь даже хоть иногда поразвлечься. И кое-кто еще осмеливается утверждать, что молодежь у нас сплошь испорченная.

«Должно быть, уже хороша», — подумала про Инкери Каарина.