Черепаший вальс - Катрин Панколь

— За что ты ненавидишь меня, Жозефина? — спросила мать в тот вечер.

Она сняла свою огромную шляпу — а похоже было, что сняла парик. Жозефина не могла смотреть на нее: старуха напоминала синеватую грушу. Ирис еще не вернулась из магазина.

— Но я тебя вовсе не ненавижу.

— Ненавидишь…

— Нет, нет… — пробормотала Жозефина.

— Ты не видела меня почти три года. Ты считаешь, это нормально для дочери?

— А у нас никогда и не было нормальных отношений…

— По чьей вине? — бросила Анриетта, поджав губы: они сложились в жесткую, узкую складку.

Жозефина грустно покачала головой:

— Ты хочешь сказать, что я в этом виновата? Так?

— Я пожертвовала всем ради вас с Ирис, и вот благодарность!

— Я слышу это всю свою жизнь…

— Потому что это правда!

— Есть еще другая правда, о которой мы никогда не говорили…

Недоговоренность хуже всего, сказала себе в этот вечер Жозефина, глядя в обвиняющее лицо матери. Нельзя терпеть и молчать всю жизнь, рано или поздно наступает момент, когда истина настигает нас и заставляет повернуться к ней лицом. Я всегда оттягивала это объяснение с матерью. Жизнь сама велела мне высказаться, подстроив этот разговор наедине.

— Было одно событие в нашей жизни, о котором мы никогда не говорили… Ужасное воспоминание, которое всплыло у меня в голове не так давно и которое все прояснило…

Анриетта резко выпрямилась, передернувшись.

— Сводишь счеты?

— Я не хочу ссориться, это гораздо серьезнее.

— Не представляю, на что ты намекаешь…

— Я могу тебе напомнить, если хочешь…

Анриетта с высокомерным видом проронила:

— Ну давай, если тебе нравится меня чернить…

— Я не черню тебя. Я изложу факты, просто факты, но они объяснят эту… — она запнулась в поисках нужного слова, — эту сдержанность с моей стороны. Потребность держать дистанцию. Ты по-прежнему не представляешь, о чем я хочу рассказать?

Анриетта не помнила. Забыла. Для нее этот эпизод был так неважен, что она стерла его из памяти.

— Не представляю, чем могла тебя так уж ранить.

— Ты не помнишь тот день, когда мы все отправились купаться в Ланды, Ирис, ты и я? Папа остался на берегу…

— Он не умел плавать, бедолага!

— Мы уплыли втроем — далеко-далеко. Поднялся ветер, море разволновалось, берега уже не было видно. Мы с Ирис захлебывались, ты, как обычно, рассекала волны… Ты была очень хорошей пловчихой…

— Прекрасной, великолепной пловчихой! Чемпионкой по синхронному плаванию…

— В какой-то момент мы поняли, что попали в беду, и решили вернуться, я прицепилась к тебе, чтобы ты взяла меня на спину, но ты отбросила меня и предпочла спасти Ирис.

— Я не помню.

— А ты постарайся вспомнить… Накатывал огромный вал, который отбрасывал нас назад каждый раз, когда мы хотели преодолеть его, нас влекло течением, я задыхалась, я кричала «на помощь», я тянула к тебе руку, а ты отталкивала меня и тянула за собой Ирис. Ты хотела спасти Ирис, а не меня…

— Да ты выдумываешь, бедняжка! Ты всегда завидовала сестре!

— Я очень хорошо все помню. Папа был на берегу, он все видел, он видел, как ты потащила Ирис, как оттолкнула меня и бросила в волнах, он видел, как тебе с Ирис на спине удалось преодолеть вал, как ты положила ее на землю, стала вытирать ее, отогревать, вытираться сама и даже не поплыла за мной! Я должна была бы умереть!

— Неправда!

— Чистая правда! А когда мне удалось добраться до берега, когда я вышла из воды, папа подхватил меня на руки, обернул в полотенце и обозвал тебя преступницей! И с этого дня, я знаю, вы никогда больше не спали в одной комнате!

— Вот вздор! Ты придумываешь невесть что, лишь бы обратить на себя внимание!

— Он назвал тебя, мою мать, преступницей, потому что ты бросила меня. Оставила умирать…

— Я не могла спасать двоих! Я выбилась из сил!

— А! Вот видишь, вспомнила!

— Но ты отлично вышла из положения! Ты была крепкая. Ты всегда была сильнее, чем сестра. Жизнь это доказала, ты независима, зарабатываешь на жизнь, у тебя прекрасная квартира!

— Плевать мне на квартиру! Плевать мне на женщину, которой я стала, я говорю тебе сейчас о маленькой девочке!

— Ты драматизируешь, Жозефина. Ты вечно тащила за собой тонны комплексов, глядя на окружающих, а особенно на сестру… Вот уж не знаю почему.

— Зато я знаю, мама! — воскликнула Жозефина промокшим от слез голосом.

Она назвала Анриетту «мама». Уже много лет она не говорила ей «мама», и слезы полились ручьем. Она рыдала, как ребенок, держась за край стола, широко раскрыв глаза, словно видела свою мать, чудовищно равнодушную мать, впервые в жизни.

— Ну, со всеми в детстве бывает: кто-то едва не утонул, кто-то расшибся, — заметила мать, пожав плечами. — Вечно ты все преувеличиваешь!

— Я говорю не о разбитой коленке, мама, речь идет о том дне, когда я чуть не погибла из-за тебя! И долгие годы я говорила себе, что ничего не стою, потому что ты тогда не взяла на себя труд меня спасать, долгие годы я старалась не любить людей, которые могли бы любить меня, которые могли бы считать меня замечательным человеком — только потому, что я не стоила спасения, долгие годы жизнь проходила мимо, и все это — из-за тебя!

— Бедная крошка, ты несешь околесицу, откапывать детские воспоминания в твоем возрасте — просто убого!

— Возможно, но именно в детстве мы формируемся, мы создаем собственный образ и образ жизни, которая нас ожидает.

— О-ля-ля! Какие громкие слова! Ты делаешь трагедию из пустяка. Ты всегда была такая. Упрямая, хитрая, раздражительная…

— Я раздражительная?

— Да. Недоделанная какая-то. Убогий муж, убогая квартирка в пригороде, убогая работенка, серенькая жизнь… Сестра вытащила тебя из всего этого, дав возможность написать книгу, добиться успеха, а ты ей даже за это ни капли не благодарна!

— То есть я должна благодарить Ирис?

— Да. Потому что она изменила твою жизнь…

— Я сама изменила свою жизнь. Не она. С этой книгой она всего лишь вернула мне то, что ты отобрала в тот день. Я не умерла, на самом деле я еще вас пережила! И то, что могло меня сокрушить тогда, дает мне силу сейчас. Мне понадобились долгие годы, чтобы доплыть до берега, долгие годы, чтобы отдышаться, вновь научиться пользоваться руками и ногами и пойти наконец вперед, и всем этим я обязана только себе. Себе одной! Именно потому мы больше не видимся с тобой. Мы квиты. Это не ненависть, пойми, ненависть — это чувство. А я к тебе не испытываю никаких чувств.

— Вот оно как! Превосходно! По крайней мере все теперь прояснилось. Ты выплеснула всю клевету, все ужасы, ты обвинила во всех своих прошлых неудачах ту, которая дала тебе жизнь, которая билась за то, чтобы дать тебе образование, чтобы ты ни в чем не нуждалась… Ты удовлетворена?