Сочинения — Том I - Евгений Тарле

Все это, разумеется, нисколько не избавляет памяти Каннинга от некоторого пятна: из всего кабинета только он один способен был посмотреть на историю с бомбардировкой Копенгагена (без объявления войны Дании) не с одной только узко политической точки зрения, и однако ни малейшего протеста с его стороны в данном случае не было. Но Каннингу его товарищи были несимпатичные главным образом вследствие их бездарности; он жаловался в особенности на Кестльри, военного министра, и отношения между ними до того обострились, что Кестльри воспылал к нему самой яростной враждой.

Кестльри был капризным самодуром, глубоко эгоистичным и в классовом, и в узко личном смысле; он являл собой сочетание всех наиболее антипатичных черт английской олигархии в эту реакционную эпоху (ибо во всех внутренних отношениях Англии в те годы царила полная реакция, начавшаяся еще с Французской революции). Он не терпел Каннинга ненавистью мелкого злобного завистника; хотя они, казалось, были единомышленниками и даже заседали в одном кабинете, но между этими двумя людьми повторялась уже давно, с первого момента знакомства, mutatis mutandis, старая и вечно юная история (если не действительных, то пушкинских) «Моцарта и Сальери»; злобненькое и бессильное чувство зависти бездарного педанта к сильному и самобытному политическому деятелю оказалось в конце концов столь же кровожадным, как и у Сальери к гениальному виртуозу: Кестльри вызвал Каннинга на дуэль, придравшись к пустейшему случаю. Впрочем, Каннинга ему убить не удалось, а удалось только ранить. Почти одновременно с этим скандалом кабинет Портленда вышел в отставку: внутренние неурядицы и ссоры между министрами переполнили чашу терпения и в парламенте, и в общественном мнении, ибо и без того коренная задача исполнена кабинетом не была: Наполеон положил к своим ногам почти весь континент, деятельно продолжал борьбу в Испании, и ни в Испании, ни в остальной Европе ни английские войска, ни английская дипломатия ничего поделать с ним не могли. Из всех ушедших с Портлендом министров клеймо репутации бездарности не было наложено общественным мнением разве только на одного Каннинга. Его в парламенте уважали за блестящий ораторский дар, быстрое соображение, ум, за его железный характер. Было в нем что-то гордое, широкое, бескорыстное, была какая-то черта, сразу позволявшая почти всем, имевшим с ним сношения, разглядеть, что он всегда и все говорит и делает, не высчитывая, какая произойдет от этих слов и действий польза для его кармана или для его самолюбия.

3

В конце 1810 г. (уже когда Каннинг вышел в отставку вместе со всем кабинетом Портленда) случилось то, чего с одинаковой уверенностью и с давних пор, уже 21 год, ожидали и психиатры, и политические деятели и в Англии, и Европе: король Георг III окончательно и бесповоротно сошел с ума. Сместить его оказалось делом уже потому несвоевременным, что оно было сопряжено с чрезвычайными трудностями, оно оказывалось слишком громоздким для всей конституционной машины; да и в правах парламента сделать это в данном случае далеко не все были уверены. Георг III остался при своем титуле, а регентом был назначен сын его (впоследствии Георг IV). Ни регент, развратный, буйный, почти постоянно пьяный кутила, ни новый премьер (сменивший Портленда), Персиваль, не были на высоте своего положения в эти действительно слишком уж трудные для Англии годы борьбы один на один с Наполеоном; в этом отношении после смерти Вильяма Питта все английские премьеры походили друг на друга. Кабинеты переменялись, уходил враждебный Каннингу Персиваль, приходил дружественный ему лорд Ливерпуль, но Каннинг уже более апатично стал относиться к делу оппозиции и к комбинациям, сулившим ему власть: все внимание его было устремлено на Европу, где решалась в эти годы мировая драма. Началась и прошла русская кампания, стали фактами пожар Москвы, отступление Наполеона, общая война с ним угнетенной Европы, падение Французской империи… Еще когда гибель Наполеона не была решена, и это чрезвычайно характерно, Каннинг уже начал зорко и подозрительно следить за теми «освобождающимися», которые пока еще (в 1813 г.) невзначай, урывками стали проявлять чрезвычайно своеобразное понимание «свободы», не сходившей у них с языка; «стыдом, сожалением и негодованием, — воскликнул Каннинг, — наполнил мою душу трактат, присоединяющий Норвегию к Швеции» (вопреки желаниям норвежцев). Кратковременное пребывание его в качестве посланника в Лиссабоне позволило ему ближе ознакомиться со всеми подробностями континентальных дел и отношений. Именно тогда и начало зарождаться у Каннинга столь характерное в нем отвращение к лицемерно-ханжескому обличию, которое европейские люди власти считали нужным придавать самым недвусмысленным, жестоким и эгоистическим своим действиям.

1815 год, белый террор во Франции, Священный союз, выступление на историческую сцену Меттерниха — все это подтвердило и усилило начавшуюся и быстро нараставшую в Каннинге антипатию к людям, разделившим наполеоновское наследство. Лорд Кестльри стоял вместе с лордом Ливерпулем в эти первые годы после наполеоновской эры во главе управления Англией, и Каннинг в делах участия активного и непосредственного, за вычетом одного довольно краткого момента, не принимал. Кестльри иногда высказывал европейским кабинетам свое сдержанное и деликатное порицание по поводу слишком уже ярких и бесцеремонных подвигов общеевропейской реакционной круговой поруки, но Меттерних был вполне прав, считая, например, императора Александра I опасным для себя человеком, а министра конституционной державы — лицом вполне безвредным: Александр (до Веронского конгресса) все же иногда останавливал австрийского временщика, а Кестльри всегда в конечном счете оказывался в полном согласии с усмирителями, а не с усмиряемыми, хотя бы вполне ясно видел, что интересы английской политики (не говоря уже об интересах справедливости) повелевают внимательнее и беспристрастнее отнестись к делу. Принц-регент следовал во всем желаниям и советам Кестльри, парламент был занят уже начавшейся борьбой из-за избирательной реформы, и все правящие круги Англии казались поглощенными давно уже небывалым в королевстве явлением: уличными демонстрациями в пользу реформы и враждебными выходками народа по адресу правительственных лиц. Внешняя политика оставалась всецело в руках Кестльри, и именно потому Меттерних во всех своих планах мог смело снимать Англию со счетов, будучи твердо уверен, что английский министр всегда окажется на его стороне. А между тем Кестльри не мог не видеть, что Меттерних, пропагандируя идею вмешательства великих держав во внутренние дела «бунтующих народов», стремится к полной гегемонии Австрии в европейских делах и что в слишком многом интересы Англии требуют протеста. Но Кестльри только метался со своими нотами, обращаясь по очереди ко всем дворам и нигде ничего не достигая. Он и подавлению революции сочувствовал, и усиления Австрии и Франции боялся, но первое чувство всегда перевешивало. Джордж Каннинг во внутренней политике был противником парламентской реформы и вообще пока не уклонялся в общем от принципов торизма, но что касается политики внешней, то он лучше и яснее других видел ошибки и бестактности Кестльри.