Приключения-1988 - Павел Нилин

— Почему же такое?

— За вами убийство, покушение и крупная квартирная кража. Это тянет на серьезный приговор, Совко.

— Это все надо еще доказать.

— Непременно, а как же.

— И помогать я вам не собираюсь, не надейтесь, — криво усмехается Совко.

Нет, он еще не пришел в себя, он чувствует себя очень неуютно, паршиво себя чувствует и плохо это скрывает.

— Если вы имеете в виду, — замечает Кузьмич, — что не собираетесь говорить правду, то ведь это, Совко, и очень трудно и очень вредно. Во-первых, таких, особо тяжких преступлений вы до сих пор не совершали. Во-вторых, вы еще не знакомы с МУРом. О МУРе вы вон его только спрашивали, если помните, — Кузьмич кивает в мою сторону. — Ну как, мол, тут ваш великий МУР воюет?

— Теперь сам вижу и хвалю, — старается вести себя как можно развязнее и увереннее Совко. — Неплохо воюете.

— Да нет, — небрежно машет рукой Кузьмич. — Ничего вы еще не увидели. Главное впереди.

— Запугать хотите?

— Ни в коем случае, — серьезно говорит Кузьмич.

Он мне сейчас удивительно напоминает Макаренко, каким я его запомнил по известному фильму — длинный, широкоплечий, чуть сутулый, круглое, слегка монгольского типа лицо, очки в простой тонкой оправе, ежик седеющих волос на голове, мешковатый, немодный костюм. И манеры неторопливые, основательные, невольно внушающие доверие. Впрочем, сейчас никакого доверия он Совко пока не внушает.

— Так вот, надеюсь, — продолжает Кузьмич, — вы кое-чему научились. Например, что глупо и вредно запираться, когда все ясно, известно и доказано. Так ведь?

— Ну, допустим, этому я научился, — снисходительно соглашается Совко. — Только никакого убийства я на себя не возьму, уж будьте спокойны.

— На Леху спихнешь? — спрашиваю я.

И от моего тихого голоса невольно вздрагивает Совко и, повернув голову, мутно, пристально смотрит на меня.

— Скажешь, — медленно продолжаю я, — что ты только присутствовал тогда, во дворе, ну еще лампочку разбил, помог труп затащить в сарай. И все. Так скажешь, да? А бил ножом Леха, два раза бил. И еще оправдаешься перед самим собой: Лехи, мол, тут нет, его еще искать надо, а я уже тут. А что Леху мы теперь в два счета найдем, об этом ты не думаешь сейчас, об этом думать тебе не хочется…

Чем дальше я говорю, тем больше наливается Совко лютой ненавистью. Я вижу, как темнеют его водянистые глаза, как сцепились пальцы на коленях.

— Не собираюсь ни на кого валить. Собираюсь просто все отрицать. Не знаю никакого убийства, никакого покушения и никакой квартирной кражи. Может, вы еще чего хотите на меня повесить? Валяйте, доказывайте. Как докажете, так приму. Никак иначе.

— Это я вам уже обещал, — снова вступает в разговор Кузьмич. — Наше дело такое, все доказывать. Но сперва давайте уточним вашу позицию. Значит, очевидные вещи вы отрицать не будете, так я вас понял?

— Не буду, — соглашается Совко.

Видно, что с Кузьмичом ему разговаривать куда легче, чем со мной. Это понятно.

И чем дальше идет допрос, тем охотнее отвечает на вопросы Чума, то есть Совко. Он, сам того не подозревая, то и дело о чем-то проговаривается. Например, упоминает какого-то Льва Игнатьевича. А потом, на миг придя в ярость от каких-то моих слов, называет вдруг фамилию Ермакова. «Даже Ермаков!» — кричит он. «Даже!» При этом убийство Семанского он, конечно, целиком валит на Леху, а кражу категорически не признает.

— Ладно, — говорит Кузьмич. — Этот вопрос оставлю вам для размышлений. Только имейте в виду, по краже мы располагаем на счет вас прямыми уликами. И еще, — многозначительно добавляет Кузьмич, — впереди у нас с вами разговор о Ермакове.

— Чего?! — ошеломленно спрашивает Совко и таращит свои светлые глаза на Кузьмича.

— О Ермакове, — властно повторяет Кузьмич.

Совко уже, конечно, забыл, что случайно назвал эту фамилию. И вот сейчас, когда эту фамилию называет Кузьмич, на Совко такая осведомленность действует ошеломляюще.

Допрос окончен.

Теперь Совко будет мучительно соображать, в какую ловушку он угодил, что нам еще известно и что ему грозит теперь. Не позавидуешь его состоянию.

Но и нам тоже не позавидуешь. Дело все больше осложняется, все новые люди появляются в нем, все запутанней связи…

Я торопливо выхожу из кабинета Кузьмича, закуриваю и уже не спеша иду по длиннейшему коридору в дежурную часть. Оттуда я звоню в Южный. К аппарату зову знакомого сотрудника уголовного розыска. Его зовут Давуд Мамедов. Я ему как-то помог в Москве, и он до сих пор горит желанием ответить мне тем же. Кажется, это ему скоро удастся.

— Значит, приедешь? — радостно переспрашивает он. — Ай, как хорошо! Непременно приезжай. Пусть зима, пусть снег, у нас его, ай, сколько в этом году! Все равно приезжай. Все сделаем. Правда, приедешь? Или нет, а?

— Как решит начальство, — отвечаю я. — Но к тому идет.

Мы прощаемся. Я возвращаюсь к себе. Звонит городской телефон.

— Здравствуйте, Виталий Павлович, — раздается незнакомый мужской голос, солидный, скрипучий, немолодой, вполне спокойный и уверенный. — Вы меня не знаете. Но я могу быть вам полезен. По телефону всего, конечно, не скажешь.

— Понятно, — говорю я, не очень удивляясь такому звонку: в нашей работе нечто подобное случается нередко. — Что ж, заходите, потолкуем.

— Нет. Желательно встретиться в городе, — говорит незнакомец.

Ну что ж. И к таким встречам я тоже привык.

— Где именно? — спрашиваю я.

— Допустим, в центре. На улице Горького. Перед Центральным телеграфом. Через час, если вам удобно. Узнаю вас я. И подойду, если… все будет спокойно вокруг вас.

— Не беспокойтесь, — усмехаюсь я.

Мы прощаемся. Я отправляюсь за советом к начальству.

Я мысленно перебираю все законченные и незаконченные дела, из-за которых может произойти такая встреча, и, конечно, прихожу к выводу, что она может произойти по десятку поводов. Остались, например, кое-какие неясности, а на свободе кое-какие личности по недавнему делу, и личности эти продолжают суетиться, и некоторые из них меня знают. То же происходит и еще по одному непростому делу, даже, я бы сказал, неожиданному, в области, как мы полагали, вовсе не «криминогенной», то есть не чреватой преступлениями. Как-нибудь я об этом деле расскажу. Наконец, мы сейчас вместе с уехавшим в командировку моим другом Игорем Отколенко подбираемся к одной потенциально весьма опасной группе и, увы, только что сделали крайне неосторожный шаг. И теперь подобный звонок вполне может последовать и оттуда.

На улице холодно и вьюжно. На город опустились сумерки. На высоченных мачтах фиолетовыми бутонами начинают раскаляться мощные светильники.

Я подхожу к телеграфу ровно за три минуты до условленного срока и, не переходя узкую проезжую часть улицы Огарева, напряженно вглядываюсь в толпу людей возле здания телеграфа, на площадке между двумя старинными фонарями, к которой от тротуара ведет широкая мраморная лестница. Нет, я не вижу ни одного знакомого лица. Да и видно-то плохо. Остается только встать на условленное место и ждать.

Так и делаю. Впрочем, ждать приходится совсем недолго.

Ко мне подходит невысокий пожилой человек в темном пальто с пушистым меховым воротником и в шапке из того же меха. На шее ярко-красный шарф. И лицо его тоже красное от ветра и холода. Брови и усы в морозном белом инее.

— Здравствуйте, Виталий Павлович, — хрипловато произносит он.

— Здравствуйте, — сдержанно отвечаю я.

Секунду мы внимательно рассматриваем друг друга.

— Не согласитесь ли перейти дорогу и посидеть за столиком? — спрашивает незнакомый мне человек. Но что-то в его внешности меня настораживает.

— Отчего же, — соглашаюсь я. — Тут, конечно, не поговорить.

Мы спускаемся по широкой лестнице, переходим улицу и через минуту оказываемся в двухэтажном кафе.

Освободившись в гардеробе от пальто и шапок, мы снова исподтишка, пытливо оглядываем друг друга. Незнакомцу лет за пятьдесят, пожалуй, одет солидно, манеры тоже солидные, уверенные и энергичные. Взгляд из-под густых бровей умный, слегка ироничный, мне такой взгляд обычно нравится.

Мы усаживаемся за столик и закуриваем. Эта дурная привычка создает, однако, благоприятную обстановку для начала непростого разговора, который, видимо, нам предстоит.

— Как прикажете мне вас называть? — осведомляюсь я.

— Допустим, Иван Иванович, — усмехается мой собеседник.

— Не пойдет, — решительно возражаю я.

— Почему же?

— У нас оказываются неравные условия, вы-то знаете, как меня зовут. А неравные условия не обещают доверительного разговора, сами понимаете. Но главное даже не в этом, — я с улыбкой машу рукой. — Иван Иванович — очень уж банально и нарочито. Называя вас так, я каждый раз буду невольно улыбаться. А при серьезном разговоре это неуместно. Как вы считаете? Мой собеседник усмехается. При этом седые стриженые усы его приподнимаются, обнажая влажные, ровные, прямо-таки перламутровые зубы, явно, конечно, вставные.