Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе - Пётр Вайль

Это напоминает юмористическую рубрику в газете «Чертова перечница» — были такие издания в Петрограде 18-го года, там печатались шутки типа «Наш расстрел везде поспел».

Надо сказать, на фоне правительственного юмора, возрожденного воспоминаниями о Ленине и реальным хрущевским смехом, чудовищно выглядели советские интеллигенты. Вознесенский требовал убрать Ленина с денег — «так цена его высока»; Чичибабин хотел быть «таким, как Ильич»; Румянцева по-бабьи причитала:

На перекрестке четырех ветровЛадонь твоя широкая застыла.Я подойду, я застегну твое пальто,Чтобы тебе теплее было.

После преклонения перед Сталиным было заманчиво застегивать пальто доступному бронзовому Ленину.

Тут стоит вспомнить, что Горбачеву пришлось одернуть на партсъезде режиссера Кулиджанова, слишком уж раскатившегося в славословиях генсеку, превзойдя в этом и советских чиновников, и партийных функционеров. Как выразился по другому поводу один литератор — хуже нас никого нет.

Ленин 60-х годов — в тех же пьесах Шатрова — острил без умолку и был болезненно смешлив. Драбкина обнаруживает его «глубочайшую человечность» в том, как все Политбюро во главе с Лениным просто повалилось от хохота, когда на Красную площадь забежала собака.

Размашистый и достижимый Хрущев казался реинкарнацией пересмотренного Ленина. Во всяком случае, вряд ли Эрнст Неизвестный смог бы так разговаривать со Сталиным, как с Хрущевым: «Не вам выбирать мне родину!»

Дело даже не в том, что при Сталине за такими речами могли последовать репрессии вплоть до конечной. Сам образ Сталина и сталинский стиль не располагали к такому к нему отношению.

А Хрущев с его несерьезной вышитой рубахой (прозванной в народе «антисемиткой» — хотя сам Никита Сергеевич вроде в особом антисемитизме не замечен), с его прибаутками на партсъезде — «Акуля, что шьешь не оттуля?», с его стучанием ботинком по трибуне Генеральной ассамблеи ООН выглядел совершенно по-иному.

Кстати именно иностранцы, пораженные необычностью фигуры советского лидера, оценили Хрущева выше своих. В соотечественниках срабатывал комплекс невыноса сора, стыда перед заграницей. А заграница от души веселилась, когда советский премьер размашисто беседовал с американским корреспондентом, бравшим у него интервью в Нью-Йорке. Тот — Дэвид Саскайнд — сказал по какому-то поводу, что так говорить — значит, согласно американской поговорке, «лаять на луну». Хрущев не замедлил с ответом: «Я приехал не лаять. Я — Председатель Совета министров величайшего в мире социалистического государства… Вежливость должна быть, а то вы привыкли всех тыкать и мыкать».

Хрущев обладал скорее не чувством смешного, а чем-то более важным — подлинным чувством юмора, которое позволяет видеть предметы и явления под неожиданным углом. В его мемуарах, заполненных высказываниями полуграмотного некультурного человека, вдруг вспыхивают перлы оригинальной образности. Ему принадлежит лучшая формулировка явления «оттепели»: «Возросли потребности, я бы даже сказал, что не потребности возросли, возросли возможности говорить о потребностях». Очень похоже, что хрущевский афоризм применим и к «оттепели номер два».

Его мышление вообще было творческим, художническим. Речи и выступления Хрущева следует ценить, как «Евгения Онегина», — по лирическим отступлениям.

Эксцентрика этих отступлений поразительна. Так, Хрущев мог с трибуны ООН в течение шести (!) минут излагать анекдоты из жизни царской России; потрясенным разоблачениями сталинских преступлений делегатам XXII съезда рассказывать про охоту на тигров в Индии и вкусе слоновьего мяса; а американским миллионерам, собравшимся в престижнейшем нью-йоркском клубе — про верблюда: «У нас в некоторых районах, жители которых никогда не видели, например, верблюда, возникает большое скопление народа, если верблюд появляется. Всем хочется его посмотреть, а кое-кто желает и за хвост подергать… Здесь собрался цвет капиталистического Нью-Йорка. И вдруг среди столь избранной публики появляется коммунист. Понятно, что возникает желание посмотреть на него, а если у него окажется хвост, то и подергать за него».

Непредсказуемость, неуправляемость, анархия — все, что веселит детей в рыжем клоуне, — в полной мере проявлялось на арене размером в планету. Хрущев — артистичный, взрывной, наделенный даром импровизации — был великим рыжим клоуном.

Понятно, что после него Брежнев казался — хоть и был, наверно, таким, несмотря на разуверения внука, — невероятным занудой. Я затрудняюсь вспомнить что-либо смешное, продуцированное Брежневым за восемнадцать лет правления, кроме анекдотов, которые как раз обыгрывали его скучность и занудство. Только однажды мне пришлось увидеть оживление брежневского телеобраза — когда Подгорный во Владимирском зале по случаю семидесятилетия генсека выхватил золотую саблю из-под столика на кривых ножках, протянул ее перед собой, и восхищенный Брежнев буквально закричал — весело и откровенно — во время прямого репортажа: «Смотри ж ты, понимаешь, какая штука!» Это было даже трогательно.

С Горбачевым ситуация сложнее. Он, как принято говорить, руководитель нового типа. Он смеется часто, но всегда по делу. Он не сострит о Гарсиа Маркесе или даже о Солженицыне, он не расскажет про верблюда, он не обрадуется золотому оружию. У него все расчисленно, все со смыслом и значением — каждая реплика, каждая улыбка, каждая усмешка.

И пока еще непонятно — как отнестись к этому. С одной стороны, не радует ни страшный юмор Сталина, ни беспардонный смех Хрущева, ни убогое веселье Брежнева. А с другой стороны, человек без чувства юмора — схематичен и безжизнен. С точки зрения политического устройства — недемократичен, лишен внутреннего плюрализма, партиен.

Тут, перейдя к серьезным вопросам политических прогнозов, я и закончу, как полагается серьезному политическому обозревателю: время покажет.

Мифология Брежнева

К столетию со дня рождения Брежнева российское телевидение повторило художественный сериал Сергея Снежкина «Брежнев» и пустило документальный сериал Леонида Парфенова «И лично Леонид Ильич».

В художественном хорош Сергей Шакуров в заглавной роли, в документальном блистателен, как всегда, Парфенов — легкий, изобретательный, остроумный.

Образ восемнадцать лет правившего державой генсека в обеих картинах сходен, что неудивительно, потому что основан на свидетельствах очевидцев. Судя по всему, Брежнев в самом деле не был классическим диктатором и точно не тираном: не подлый, не злобный, не жестокий. Понятные простительные слабости: женщины, автомобили, охота. По-мужски обаятельный, по-человечески мягкий. У Парфенова кто-то рассказывает, как вождь не любил увольнять людей, даже плакал как-то, увольняя. Правда, уволил. Не очень-то хотел сажать Синявского и Даниэля. Правда, посадил. Сомневался, вводить ли танки в Чехословакию. Правда, ввел. Не хотел начинать войну в Афганистане. Правда, начал.

К концу жизни добродушный больной старик все симпатичнее и симпатичнее в талантливом исполнении Шакурова, в талантливой режиссуре Парфенова. И все заметнее и заметнее, что кадр — словно не в фокусе. Что все вроде так, но изображение плывет, контуры смещаются, резкость не наводится.

Всего-то четверть века прошло, а миф — вот он уже, готов, и в нем живет страна, согласно опросам, поставившая Брежнева на второе место среди всех российских лидеров ХХ века. После нынешнего, разумеется, президента, который тоже, пользуясь удачным парфеновским выражением, — «стабилизатор».

Многое есть в добротном фильме Снежкина, в ярком фильме Парфенова. Но не все. Кое-что еще, кроме нынешней мифологии, реально определяло жизнь брежневской эпохи.

Скука.

Серость.

Страх.

Предопределенность.

Безысходность.

В 90-е российские журналисты непременно спрашивали в интервью: «Не собираетесь ли вернуться на родину?» И я заводил о том, что такой вопрос был актуален в биполярном мире, а теперь, когда сел и полетел, когда можно жить в одной стране, а печататься в другой, — какая разница. Кивали. Теперь не спрашивают, но почти непременно задают вопрос: «Почему покинули страну в конце 70-х?» Живой и болезненный симптом: налицо сходство времен.

Отвечаю честно: в диссидентах не ходил, был обычным гуманитарным молодым человеком, который хотел немногого — повидать мир, читать что хочется. Толком писать еще не собирался. Работал в неплохой, по-советски даже либеральной, газете, на отличном счету. Рассказывая анекдоты, погромче включал музыку. Зарабатывал прилично, снимал квартиру, дали понять, что можно надеяться получить свою. На углу был знакомый мясник, оставлял вырезку. Достал румынский плащ. Ловил эзоповы намеки на Таганке. По телефону называл «Архипелаг ГУЛАГ» — «Острова в океане». Перепечатывал Бродского на папиросной бумаге. Тускло, но светила поездка в ГДР.