Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андрэ Моруа

Однако своей жене Гюго писал: "Мы бедны, нужно достойно пройти путь, который, возможно, будет коротким, но может быть и долгим. Я ношу старые ботинки и старый костюм, в этом нет ничего особенного. Ты претерпеваешь лишения, даже страдания, часто крайнюю нужду; это не так легко, потому что ты женщина и мать, но ты это делаешь, не теряя присутствия духа и благородства..." Многие потешались над этой нуждой на груде золота, над тем, что ее обладатель торгуется с сыновьями, ассигнуя им деньги на карманные расходы (Франсуа-Виктор получал всего лишь двадцать пять франков в месяц), над "жалкой койкой" владельца акций банка. Это поведение поэта объясняли тремя причинами. Первая причина: Гюго тосковал о прежней своей бедности; ему, знаменитому писателю, все вспоминались молодые годы, мансарда на улице Драгон, ему хотелось восстановить атмосферу юности и лишить себя роскоши, к которой у него не было любви в сердце. В конце декабря он переехал из гостиницы в дом N_16 на Гран-Пляс, где он снял комнату почти без мебели - там стояли диван, стол, зеркало, чугунная печка и шесть стульев. Он платил за нее сто франков в месяц и питался лишь один раз в день; Жюльетта (бюджет которой составлял сто пятьдесят франков в месяц) находила, что он исхудал, и заставляла свою служанку Сюзанну подавать ему каждое утро чашку шоколада... Вторая причина: он хотел жить лишь на получаемые доходы, не прикасаясь к деньгам, лежащим в банке, для того чтобы после своей смерти обеспечить жену и детей, так как им самим не заработать на жизнь. (Он обещал быть щедрее, когда сможет продать рукописи.) Третья причина: для переговоров с бельгийскими и английскими издателями ему захотелось показать, что он в них не нуждается, что он способен жить на тысячу двести франков в год. Но все это свидетельствовало о том, что у него было инстинктивное стремление к бережливости, к тому, чтобы в его бюджете доходы превышали расходы и создавались накопления, гарантирующие обеспеченность; эти черты, несомненно, были у Гюго, их нельзя отрицать, но нельзя и осуждать его за них.

В Париже Адель вела себя как достойная супруга изгнанника. Она больше гордилась политической деятельностью мужа, чем его славой поэта. Верные друзья навещали ее, сочувствовали и восторгались отвагой, проявленной Гюго на улицах, когда он боролся против государственного переворота.

Адель - Виктору Гюго:

"Республиканцы удивлены. Они говорили: Гюго, несомненно, человек прогресса, блестящий оратор, великий мыслитель, но можно ли ожидать, что он станет человеком действия в решающую минуту? Некоторые сомневались в этих твоих качествах. Теперь, после серьезного испытания, они восхищены тобой и сожалеют, что у них были сомнения". Так же как и Гюго, она находила утешение в том, что вела себя благородно: "Жизнь моя жестоко омрачилась, сердцу больно, что ты изгнан, что сыновья мои и друзья в тюрьме, и все же я не падаю духом. То, что меня печалит, преходяще. То, что составляет мои истинное счастье, навсегда принадлежит мне".

Оставаясь в Париже, она могла быть полезной своему господину и повелителю, сообщать ему о ходе событий и, кстати, приобрести благодаря этому некоторое превосходство над этим властным человеком.

На самом деле она сообщала ему сбивчивые, путаные сведения. То она говорила, что режим очень недолговечен, то, наоборот, что Луи-Наполеон готовится к вторжению в Бельгию и намерен арестовать изгнанников. "Во Франции никто не будет протестовать, никто не придет тебе на помощь". Она советовала мужу уехать в Лондон. Такого же мнения держался и Франсуа-Виктор Гюго, который писал из тюрьмы: "Уезжай в Англию, там тебя прекрасно встретят... К тому же ты знаком с Кобденом и с английскими делегатами Конгресса мира, - они могут послужить тебе проводниками в общественных кругах, если понадобится". В изгнании находились в Лондоне Луи Блан и Пьер Леру, которые убеждали его основать вместе с ними газету; он же не хотел к ним присоединяться. "Это лишит меня возможности действовать самостоятельно... Это может до некоторой степени изменить мою непосредственную цель". К тому же он не знал английского языка и предпочитал поселиться на англо-нормандских островах, где по крайней мере говорили по-французски.

Адель, естественно, была разгневана, узнав, что Жюльетта находится в Брюсселе. Но тут уж Гюго был непоколебим:

"То, что Абель сказал Мерису, - бессмыслица. Особа, о которой он говорил, находится здесь, но ведь она спасла мне жизнь, и позднее вы об этом узнаете; если бы не она, то меня схватили бы и расстреляли в самые страшные дни. В течение двадцати лет она проявляла величайшую преданность, этого никому не удастся опровергнуть. К тому же она всегда полна была самоотверженности и бескорыстия. Без нее, клянусь тебе, как перед Богом, я бы погиб либо тотчас же был оправлен в ссылку..."

Адель перестала укорять его, но не оставила в покое бедную Жюльетту. Зато она покровительствовала ласковой Леони д'Онэ.

Виктор Гюго - Адель Гюго:

"Безмерно благодарю тебя за все, что ты сделала. Сделай все, что ты можешь, для госпожи О. Я перед ней в долги и очень хочу уплатить этот долг. Я растроган твоей добротой и подлинным благородством того, что ты говоришь по этому поводу..."

Кстати сказать, Виктор Гюго и сам переписывался с бывшей госпожой Биар, которая тоже требовала субсидий.

Гюго - Леони д'Онэ:

"Сейчас самые надежные мои получения - три векселя от издательства Ашет обшей суммой на семь тысяч франков. Я перевожу их на вас. Учесть их будет очень легко. Что касается тысячи франков, которую вы желаете получить сверх того, вы ее получите непосредственно от меня. Не будем произносить слово "в долг". Я вам их дам и благодарю вас за то, что вы их возьмете. Известите меня о получении денег..."

Таким образом, проповеди о бережливости не относились к блондинке с томными глазами, и она одна получила больше троих его детей. Заботливый отец семейства благоразумно помещал свои капиталы, но странно распределял свои доходы.

Адель, ставшая доверенным лицом мужа, считала себя обязанной укрыть от нескромного любопытства посторонних "письма и всякие бумаги, касающиеся интимной жизни поэта". В ночном столике Гюго скопилось столько "интимных писем, что ящик закрывался с трудом". Адель, безразличная к столь многочисленным доказательствам неверности мужа, сожалела лишь о том, что ящик не был заперт на ключ. "Я должна тебя побранить, - писала она мужу. Слуги могли прочесть эти письма и даже украсть некоторые, если б захотели. Надеюсь, что этого не случилось, так как ящик не очень на виду".

Больше всего волнений ей доставляли дети. Для Деде (младшей Адели), девушки на выданье (ей уже было двадцать два года), было ужасным внезапное изгнание семейства Гюго из высшего света, который, как водится, примкнул к победоносной власти и отверг еретиков. Она замкнулась в мире музыки и мечтаний.