Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

дают. Так я тоже, может, не то, что все они. Почему ж двум не таким, как все, по коридору на переменке не прогуляться? Захотелось мне — я и подошла. Вчера — не сегодня, сегодня — не завтра.

— Ты вчера грозилась, кто бойкот нарушит, тот такой же, как я. Получается, ты — такая же, как я?

— Ну, уж это нет, шалишь! — возмутится она. — Понимала бы что! Просто тебя пожалели, подошли, когда уже никто бы не подошел, кому ты нужна-то?

— Как подошла, так и отойдешь. Мотай, мотай к своим, пусть пятки полижут, авось жалость эту из тебя повылижут.

— Ладно, была бы честь предложена. Больше ведь не подойду, вот и вспоминай, корова, лето, когда ела травку. Не хо — не на, ходи голо! — закончит она, победно отходя.

Гудение звонка загонит нас в химкаб, каб вчерашнего судилища, где всё, от остроносеньких реторт на столе до затрепанной «Периодической системы» на стене, твердо будет помнить, как я всего за полчаса бесповоротно сделалась последней в 9–I. Но навряд ли хоть что-нибудь об этом припомнит Тома, явив классу лицо, скорее похожее на круглую подушку-«думку>>, по бледной пух-лоте которой еле-еле намечена вышивкой рожица: две курносые дырочки, беспомадный комок рта и по-китайски суженные, точно заспанные, щелочки глаз. Небывалая обреванность скажется и на ее фигуре, точно раздавшейся вширь, в бока, а не вперед бойкими жирами, как всегда; даже высокий подъем ног, толсто выпяченный изгибом лакишей, как будто осядет, станет более плоским. Она заговорит придушенно, вставляя лишь редкие англязные словечки и мало снабжая русские акцентом:

— Май гёлз, я хотела сегодня немножко погоунять вас по грамматике, но, простите, чувствую себя не в силах это сделать. Уверена, что вы тем более не сможете как следует отвечать. Отпускаю вас эт хоум, по домам под свою оутветственность.

— Тамара Николаевна, — тут же вскочит Пожар, — но класс только что написал трудную контрольную по тригонометрии, а это ведь было даже сразу после линейки!..

— Я уже слышала, Настасья Алексеевна оучень хвалила вас в учительской. Оутлично, соузнательно с вашей стороны. Но ай кэн нот, я не могу, гёлз…

— Все-таки классу хотелось бы, чтобы именно в этот девь ни один урок не был сорван, Тамара Николаевна. Неужели вы не соберетесь и не покажете, как классный воспитатель, хороший пример классу? Подумайте, это же будет выглядеть нездорово, если вы собьете активность своего класса.

Тогда Тома поднимет уже распахнутый классный журнал, скроет за ним лицо и громко заплачет. Совершенно непонятно, где уж она найдет после предыдущего непрерывного рева столько слез, но они часто закапают на стол меж расставленными округлыми Томиными локтями. Девы тихо и тактично, без восторженных воплей освобождения, соберут вещички и неспешно выдавятся в дверь. В кабе останется одна Тома с судорожно колеблющимся журналом на месте головы. Урок все же сорвется, мы отправимся по домам.

…Непривычным покажется мне шагать в неурочное время уроков по улице, малолюдной и ослепительной под солнцем, приближающимся к полудню. Скорбных толп под репродукторами я уже не застану; редкие прохожие в открытую заснуют по своим будничным и совсем не траурным делам, вбегая в магазинные двери или приникая к пастям ларьков; радио будет транслировать похоронные мелодии словно бесцельно, непонятно для кого. Мне даже почудится, что все, бурно погоревав с утра, выдохлись и почти забыли о причине горя. Со мной же произойдет как раз обратное. Я перестану умозрительно понимать смерть товарища Сталина и начну ее чувствовать. Чувствование это, впрочем, возникнет не само по себе, а будет нарочно вызываемо и подталкиваемо разумом. Увижу, допустим, дерево с нафуфившимися черными почками, подумаю, что товарищу Сталину больше уже не глядеть на мартовские ветки, и внутри что-то защемит-защемит. Или поглажу на углу Ропшинской ничейного пса, которого вся школа кормит завтраками, вспомню, что ведь и товарищ Сталин очень любил собак, а отныне ему их не гладить, — и снова на мгновение пробью мерзкую корку бесчувствия. Слезы станут то и дело подступать, но так и не появятся на глазах, наводя на мысль, что чувствовать по-настоящему я все-таки не способна, потому как — чудовище. Для всех смерть любимого вождя — удар, а для меня удар — то, что мне никак не зареветь, лишнее доказательство моей недоделанности и природной порочности.

Удивительнее всего, что личность товарища Сталина, разбившаяся было для меня на всякие там лейкоциты, именно теперь-то, в день подлинного распада, когда уже официально прозвучат слова «гроб» и «похороны», вдруг сызнова сложится в моем представлении во что-то громадное и безбрежно значительное, разве что ставшее таинственным, знобко отодвинутым смертью. «Но ведь он, — подумается мне, — даже и не знал, что я живу, что учусь в ленинградской пятидесятой женской! Нет, капельку, краешком все-таки знал!» — возражу я себе немедля.

Когда в 1949 ему исполнилось семьдесят и вся страна отмечала его юбилей, каждому предприятию, любой школе захотелось, естественно, отправить в Кремль поздравление. Все они ни за что не уместились бы в одной газете, будь она хоть о ста страницах, и «Правда» растянула печатание «Потока приветствий» на многие месяцы после торжества. Такие поздравления подписывали все члены коллективов до единого, и потом приветствие появлялось в «Потоке», но без подписей, коротенькой строчкой с одним лишь названием организации. Подписывала свое поздравление и вся наша школа, весь тогдашний мой 6–I, и я тоже. И хотя мы, как ни искали, не нашли в «Потоках» своей школы, письмо-то до товарища Сталина, безусловно, дошло, и он держал в руках лист с моей фамилией, выведенной мною как можно тщательнее. Стало быть, чуточку мы с ним все же были знакомы.

Вдобавок мне вспомнится, как в младших классах я высчитывала, что у нашей семьи немало знакомых, у тех свои знакомые, у этих свои, а вместе — масса, необозримая толпища, и уж в ней кто-нибудь обязательно знаком с товарищем Сталиным лично; значит, каждый, и наша семья, и я, — по цепочке — личные знакомые товарища Сталина.

Мало того: однажды я находилась совсем рядом с ним, когда мы с матерью летом 1950 года были в Москве проездом в Молдавию и стояли в очереди к Мавзолею Ленина на самой Красной площади. Я, правда, не достояла до конца, побоявшись вступить в черный зев Мавзолея и взглянуть на ленинскую мумию, уговорила мать уйти, — но мы зато побывали близко-близко от Сталина, который может видеть Ленина каждый день без всякой очереди и который, возможно, глядит на нас из окна (мне представлялось, что его кабинет прямо в Спасской