Чакра Кентавра (трилогия) - Ольга Ларионова

— Того, кто превосходит их силой, — уверенно произнес Флейж. — На родине командора имеется оружие…

— Нет. Земля может подарить вам лекарство, но даже примитивную атомную бомбу — никогда. Не говоря уж о современных видах вооружения.

— Ну тогда — того, кто удивит их, — сказал Харр. — До икоты.

Жавр был голоден, потому что голоден он был всегда. Всего один раз его накормили досыта, когда голова оленя с отпиленными рогами торчала у него из пасти, которую он был не в силах закрыть. Это случилось вскоре после того, как у него на темени, посреди пучка щупалец появился пульсирующий нежный нарост, который он поначалу заботливо прикрывал от дождя. Но со временем непрошенная шишка начала его беспокоить: у него появилась уверенность, что скоро там откроется еще одна пасть, с которой надо будет делиться пищей. Он попытался обхватить скользкий придаток щупальцем и придушить, но ничего не получилось. Огорченный жавр предался размышлениям, по тут как раз подоспели те маленькие и несъедобные, которые приволакивали звериные туши и охапки травы и сучьев; как ни странно, с ними не было человека — загадочного, непостижимого и сладостно притягательного существа, в котором и на расстоянии угадывалось так много солоноватой крови и нежнейшего жира, что аж щупальца сводило. Как правило, человек начинал с ним незатейливую игру в “откройся — закройся” или “темнее — светлее”. Правила жавр понял с первого раза, но близость лакомой плоти и недосягаемость оной для его щупальцев мутила его ум (если таковой у него вообще имелся) и заставляла ошибаться.

В тот раз человека не было, но зато в пасть угодило столько корма, что он замкнулся в блаженном удовлетворении и отключился от внешнего мира, потому что мир этот существовал для него только как источник сигналов для его ненасытной прорвы. Когда же голод щекотливым непридушенным зверьком проснулся раньше его самого и вернул его к действительности, жавр ощутил на темени легкое жжение и, изогнув щупальце, привычного нароста не отыскал — была на больном месте смоляная нашлепка. Человек в игре был снисходителен, несъедобные покормили обильно, но не до отвала. Страх разделить ежедневный корм с непрошенным прихлебалой постепенно забылся, но осталась легкая тревога, что с ним против его воли могут сотворить непредугадываемое им действо.

Жавр, естественно, не мог и представить, что в самом недалеком будущем, года через три–четыре его накормят уже не сонной, а парализующей травой, ловко вставят распорки в судорожно раскрывшуюся пасть, и когда упругие щупальца превратятся в расслабленные плети, обрубят их и со страшным чавкающим звуком вытащат прозрачный кокон, наполненный полупереваренным кормом, из благодатного болота; проворные, как жуки, металлические существа заберутся в его нутро и выскоблят стенки до приятной замшевой шершавости, а затем набьют камнями и оставят на жгучем солнце, пока он, уже не живой, но и не мертвый, не превратится в то, для чего его столько лет и растили, — неуязвимый для любого оружия, но послушный человеческому мысленному приказу остов кораблика.

Вот и сейчас он следил за приближением какой‑то живой твари без малейшей боязни — ему ведом был только страх голода. Лишенный от природы слуха, зрения и обоняния, он воспринимал только колебания зыбкой почвы и то неощутимое для человека веяние, которое исходит от любой плоти. Принимаемая им эманация отчетливо указывала на то, что эта тварь — человек; но, с другой стороны, вел он себя как зверь. Человек никогда не приближался — он возникал внезапно и так же, не удаляясь, в один миг исчезал. Этот же забрезжил, точно неуловимая мошка, где‑то в самой чаще, и теперь беспорядочные, прыгающие из стороны в сторону удары его тяжелых копыт показывали, что он перебирается с кочки на кочку и скоро уже очутится в пределах досягаемости.

Жавру нередко удавалось подстеречь беспечную живность, забредающую на болотистую опушку бескрайнего восточного леса, и охотничьи инстинкты его ни разу не подводили. Вот и сейчас он свернул щупальца в тугие спирали и, чувствуя, как их кончики меленько трепещут, томясь от предощущения солоноватого мяса, изготовился к броску. Двуногий приближался безбоязненно, и жавр, не выдержав искушения, приоткрыл пасть.

Сделал это он совершенно напрасно: смрадный дух, вырвавшийся из его утробы, способен был сбить с крыла даже грифа–падальщика. Человек прянул в сторону, и запоздало выметнувшееся ему вдогонку щупальце только скользнуло по голени, обжигая едкой крапивной злостью. Если бы жавр имел уши, то до них донесся бы общеупотребимый во всей Вселенной вскрик, переводимый на язык зеленого Джаспера как “у, мать твою!”. Шаги быстро забухали прочь, и жавр горестно заключил, что такие громадные копыта ему, пожалуй, пришлось бы выплюнуть…

Гулкий топот был услышан и в замке Джанибаста и так же, как и жавра, привел его обитателей в недоумение. Противника ожидали повсюду — он мог появиться и на двойных бревенчатых стенах, образованных вкопанными в землю неохватными стволами сухостойного кедра, прозванного за свои габариты “башенным”. Враг мог свалиться и прямо на односкатные наклонные крыши прилепившихся друг к другу бесчисленных строений, образующих собственно замок со всеми вспомогательными службами — но это значило бы попросту угодить в западню. Более всего ждали просто голоса, который должен был раздаться в ответ на выдвинутый ультиматум.

Но вот появление противника напротив замковых ворот, да еще и в гордом одиночестве — это было полнейшим абсурдом.

Джанибаст, сутулясь под взъерошенным перовым бурнусом непомерно крупного серовато–зеленого крэга, собственной персоной подобрался вдоль стен к воротам. В правой створке был вырезан овал, затянутый сдвоенной шкурой какого‑то тупого жавра, не поддавшегося, на свою беду, обучению по полной программе и поэтому не внесенного в податной список. Он ткнул кулаком в упругую мутноватую плоскость, которая в месте удара как‑то нехотя просветлела, Джанибаст прильнул к образовавшемуся оконцу. То, что он узрел, повергло в изумление не только его самого, но и болотного крэга: тот от растерянности запрокинул головку назад и защелкал клювом, как клекочущий аист, так что его хозяин на несколько мгновений потерял дар зрения и не мог видеть, как стоящий за воротами человек — если только он был человеком — сложил ладони лодочкой и поднес их к губам. Раздалась нестерпимая смесь скрежета и свиста — барабанные перепонки ободрало кремневым наждаком. Крэг резким движением вернул Джанибасту способность видеть, и тот сразу понял, что жесты, производимые пришельцем, недвусмысленно говорят об умственных способностях всех тех, кто смеет держать его по ту сторону ворот.

Джанибаст с отвисшей челюстью попятился, все еще не зная, как поступить; но жаврова шкура на правой створке ворот по–своему восприняла его спазматически чередующиеся “да” и “нет” и начала раскрываться такими же пульсирующими толчками. Пришелец ждал, нетерпеливо притоптывая серебряным сапогом и указательным пальцем делая вращательное движение, как бы говоря: “пошире, пошире…” Наконец он нагнул голову и, задевая верхнюю кромку дыры своим султаном из диковинных громадных перьев, перелез через порог и нелепым церемониальным шагом, по–журавлиному задирая и выбрасывая вперед длиннющие голенастые ноги, двинулся по загаженному собачьим дерьмом и горами костей пространству, претендующему на звание двора рыцарского замка.

Псы оторопело вжались задами в бревенчатые стены.

Джанибастовы прихвостни ссыпались с крыш и замерли недвижимо, но без малейшей боязни: на нелепом госте, кроме серебристо–белых сапог, пучка пышных перьев на голове и нитки стеклянных бус, не было абсолютно ничего.

Голого бояться просто невозможно. Он не может быть врагом.

Степень нелепости происходящего была столь велика, что могла сколь угодно долго продержать присутствующих на зыбкой грани между громовым хохотом и паническим ужасом перед черным ведовством, потому что диковинный чужак ко всему прочему был черный, как головешка. В нем вообще было много птичьего, от журавлиной походки и невиданных перьев, воткнутых в пук волос, собранный на темени, до не людской, зябкой позы, в которой он застыл, стоя на одной ноге и поджав другую. Непостижимо было то, что гость не нес на себе ни крэга, ни чародейского обруча, и тем не менее его глаза, неестественно светлые под густыми бровями, заплетенными в косички и заправленными вверх, в общий пук волос, внимательно ощупывали каждого из присутствующих, пока не остановились на обладателе сизо–зеленого крэга с драчливым розовым хохлом.

Лицо, осененное болотной зеленью, могло вызвать только крайнее омерзение: молодой, но уже морщинистый лоб, скошенные от висков к носу глазки, отсутствие подбородка под крошечным, как перепелиная гузка, ротиком. И громадные, чутко трепещущие ноздри — признак неуемности желаний. От такого чего хочешь дождешься.