Смерть в Киеве - Павел Загребельный

Он посылал гонцов навстречу Владимирке Галицкому, который где-то шел на подмогу. Сыновья Андрей, Борис и Глеб присоединились к галицкому князю, и уже тут Изяслав понял, что не усидит в Киеве, не успеет натешиться вновь обретенным столом, он выпросил, хоть и малую, дружину у стрыя Вячеслава, взамен снова поставив князя на свое место, позвал орду берендеев и тотчас же выступил против Владимирки. Однако берендеи, еще и не увидев супротивника, повернули своих коней возле речки Уши и бежали. Киевляне же сказали Изяславу проще и откровеннее:

- Поезжай-ка, княже, прочь!

Изяслав с верными дружинниками кинулся в город, но только для того, чтобы увидеть, как киевляне перевозят на лодьях дружину Долгорукого. Даже верность воеводы Мостовика не понадобилась Изяславу: Юрий просто обошел мост, как он это делал не раз.

Ночью Изяслав снова бежал к угорскому Гейзе, женатому на его родной сестре Евфросинии. Там он будет просить о помощи, приведет на Киев десять тысяч угров и снова сядет на великокняжеский стол на целых три года до самой своей смерти.

Но произойдет это потом. А сейчас Киев снова приветствовал Долгорукого, хотя теперь Юрий не входил в ворота босиком, а въезжал на буланой кобыле, одетый в золоченый панцирь: позади него двигалась дружина, вся в железе, а в другие ворота Киева уже изготовлялся въехать князь Владимирко.

Это был приземистый, квадратно-каменный человек, заросший золотистой взъерошенной бородой, с хитрыми, хищно-юркими глазами. Эти глаза мгновенно высмотрели все киевские богатства, пышноту Софии, золото и серебро Печерской обители, где князья молились для скрепления дружбы, высмотрели глаза Владимирка и золотоволосую княжну Ольгу, и галицкий князь тотчас же причмокнул:

- Хороша невесточка для меня!

Когда же Юрий смолчал, Владимирко сказал уже напрямик:

- Отдай, княже, дочь свою за моего Ярослава!

- А вот мы спросим ее самое, - обнял Долгорукий дочь. - Слышишь, доченька?

- Не слышу! - отрезала Ольга.

- Князь Володимир просит отдать тебя его сыну Ярославу.

Женщины всегда выражают высокое достоинство своей статью, не напоминая о собственных правах, ибо и так уверены, что природа наделила их правом высочайшим: дарить новую жизнь миру. Ольга, хотя еще и далекая от этой мысли, взбунтовалась от самой попытки позариться на ее независимость, а следовательно и права.

- Не хочу! - крикнула она.

Владимирко стал словно бы еще приземистее, будто погружался в землю от обиды.

- Княже, - мрачно промолвил он, обращаясь к Юрию, - приличествует ли детям вмешиваться в такие высокие дела?

- Единственная дочь у меня осталась. Потому-то и спросил у нее. Но не сердись, княже. За высокую честь благодарен и я, и княжна Ольга.

- Никогда! Княже-отче, ты не сделаешь этого! - зашептала Ольга. Ты... Я... Ежели так, то я... Скажу князю Ивану! Он не даст меня!

- Какой князь Иван? - вспыхнул Владимирко. - Берладник бездомный? Вельми огорчительно мне, княже...

Разговор этот, начавшийся так торжественно, чуть было не рассорил двух князей навсегда. Ольгу отослали, и уже без нее Долгорукий сговорился с Владимиркой о браке, но галицкий князь заявил, что он и его единственный сын, наследник Галицкого стола, должны быть уверены как в чистоте намерений, так и в телесной чистоте невесты, для чего из Галича вынуждены будут прислать старую опытную в таких делах жену, которая бы осуществила надлежащий осмотр молодой княжны.

После этого Владимирко отступил в свою землю, по дороге ограбив Юрьев город Мическ так, что мичане вынуждены были снимать серебряные сережки из ушей своих жен, чтобы откупиться и спасти город от разрушения и поджогов.

А к почайнинской пристани уже подплывали лодьи из Константинополя, и с Красной передней, по мостику, устланному коврами, сходила белотелая, глазастая царевна, в шелках и парче, надушенная и мечтательная. Золотые купола церквей Киева, пестрые толпы людские на берегу, вооруженная дружина, в сверкающих панцирях - все радовало сердце Ирины; сходя в сопровождении Берладника и Дулеба с лодьи, царевна искала глазами того, к кому плыла так далеко, она хотела видеть мужа, который превосходил бы во всем князя Ивана, она растерянно металась глазами по лицам бородатым, усатым, безусым, искала среди всадников, среди тех, кто стоял впереди всех, угадывала по одежде, когда же шагнул к ней старый, длинношеий, худощавый человек, одетый в простую льняную сорочку, в белые порты и грубые сапоги, простоволосый, безоружный, без малейших признаков богатства, когда промолвил ей что-то по-гречески и когда поняла она, что это и есть великий князь киевский, ее муж, а она - его жена, принцесса вскрикнула и сомлела. Берладник успел подхватить ее, Дулеб, для которого стали привычными выходки царевны, дал ей что-то понюхать, Ирина пришла в себя, но уцепилась за руку Берладника с такой силой, что не помогли никакие слова, никакие уговоры.

Долгорукий побледнел. Встречая невесту не в пышных нарядах, а в нарочитой бедности, он хотел дать ей понять, чтобы она готова была, быть может, и к самому худшему в жизни, получилось же, что царевна подарила своему мужу еще большую неожиданность: влюбилась в посла княжеского, а возможно, и изменяла по пути, бесстыдно выдавая теперь тайну перед всем Киевом.

Тяжелые скитания последних месяцев, людская неблагодарность, мелочность и коварство - все это сказалось на Долгоруком, он забыл о сдержанности, забыл о мудрости и рассудительности, коротко кивнул сыну Андрею:

- Убрать Берладника!

Ночью Берладника заковали в железо и тайком отправили в Суздаль. Невесту Долгорукий завез на остров в недостроенный еще Рай, там сыграли свадьбу с притчами Громилы, с песнями княжеского растаптывателя сапог, с ревением "Горько!", с роскошными подарками, с обжорством и возлияниями, с бесчинствами такими, что царевна наконец смирилась с утратой всего, что рисовалось в ее воображении по дороге сюда, и когда муж повел ее на первое возлегание, то забыла даже, чтобы он читал ей из "Песни песней" Соломоновой, а опьянело пролепетала:

- Дам тебе сына, и не одного, потому что лоно мое благословил сам патриарх Феодот! Опоясна радостью... Опоясана...

И хотя Юрий был вдвое старше ее, в страсти все сравнялось.

Дулеб не был на свадьбе. Оставался в Киеве. Искал Иваницу - не нашел, искал Ойку - не было. Никто ничего не знал. Стварник теребил свою бороду, смотрел через плечо Дулеба, не мог ничего сказать. Встретил Кузьму Емца. Почерневший, страшный, в отчаянии.

- Вместе будем искать, - сказал ему Дулеб.

- Где искать? - простонал Кузьма и вдруг заплакал, словно малое дитя. Сквозь всхлипывания восклицал с ненавистью: - Подожгу! Сожгу Войтишича!.. Разметать бы это логово!.. Игумена удушил бы... Это они! Они! Всюду они... И нет спасения... Пойду на Дунай... Поведу берладников... Князя нашего нет!.. Сестры нет! Отца!.. Ничего нет!..

"А у меня что?" - хотел было спросить Дулеб, но промолчал.

Разве измеришь, чье горе больше.

Кричко, которого нашел на прежнем месте возле новой доменицы, кричал лекарю сквозь дым и огонь:

- Говорил тебе: не держись Горы! Там - одни несчастья. От князей, кроме горя, ничего не жди. Человек должен жить потребностями, а не надеяться на чужую ласку. Ждать можно лишь несчастья или смерти. Погибли твои все, а думаешь - только они? Каждый день исчезают в Киеве люди. Вон сын мой. Живой, а исчез. Нет его. Так и все.

Дулеб молчал. Все для него закончилось в этом городе. Казалось, всего достиг - и вот нет ничего. Жизнь потеряла цену, не имел прошлого, впереди - темень и пустота.

Все же он собрался с силами, купил на Подольском торговище двух коней, передал на Ярославовом дворе грамотку для князя Юрия и выехал из Киева, покидая его, быть может, и навсегда.

В грамотке написал коротко: "Ухожу от тебя, княже. Не умеешь мстить врагам, причиняешь огорчения друзьям. Рад буду, ежели удержишься в Киеве".

Юрий не удержался снова. Изяслав приблизился к Киеву с уграми, пришлось уходить в Остерский Городок. Произошло это тогда, когда в Переяславе умер сын Ростислав. Князья Андрей, Борис, Глеб вместе с беременной мачехой выехали в Переяслав еще до подхода Изяслава. Долгорукий ждал вестей о здоровье Ростислава, который неожиданно заболел без видимой болезни, но услышал о его смерти уже в Городке и не имел даже времени, чтобы поехать хоронить сына.

Снова собрал полки, дождался сыновей из Переяслава, подошел к Днепру напротив Киева, но не допустили его ни до моста, ни до перевозов, а по Днепру ходили крытые лодьи Изяслава о двух кормах, воины, спрятанные под укрытием, пускали на суздальцев тучи стрел, сами оставаясь неуязвимыми. Изяслав, радостно помигивая золотушными глазами, говорил своей дружине:

- Если бы Долгорукий имел крылья, лишь тогда перелетел бы через Днепр, дети мои.

А четыре Николы, не помня себя от радости, вызванной поражением их злейшего врага, покрикивали почти игриво: