Пятьдесят лет в раю - Руслан Киреев

На крутых склонах вокруг смотровой площадки цвели маки. Такие же яркие пятнышки усыпали город – будто кто-то швырнул вниз охапку цветов.

То были флаги и воздушные шарики. Три дня назад отмечался праздник города – над мостовыми еще полоскались, натянутые между домов, голубые и белые тенты, на дверях и окнах зеленел вереск.

Цепочкой пробираемся мы во главе с Юрием Черниченко, тоже отчасти донкихотом, по узким улочкам. Раскинув руки, упираюсь с обеих сторон в прохладные стены. В лавочки заглядываю. Не в такой ли и пылилась между тюками шелка мифическая арабская рукопись?

Испокон веков славился Толедо оружейных дел мастерами. Испокон веков ковали здесь самые крепкие мечи, изготовляли самые длинные алебарды и закаливали в незатухающих горнах самые быстрые кинжалы. В безобидный сувенирный промысел выродилась грозная некогда индустрия.

Я в качестве сувенира покупаю герб Толедо. Братья-писатели смотрят на меня с тайной усмешкой. Нашел на что тратить скудные валютные гроши! Но герб и сейчас висит у меня в комнате, хотя жена считает эту яркую поделку – скрещенные, из дешевого металла, кинжалы на бордовом фоне – безвкусной. Наверное, она права. Мне, как вороне, нравится все блестящее. Одно оправдание: Дон Кихот тоже был падок на подобные вещицы. А иначе разве разглядел бы в медном тазике для бритья золотой шлем Мамбрина, а в стеклянных четках – «драгоценный восточный жемчуг»?

Сердцем бывшей столицы является собор – главный католический собор Испании. Ему более пятисот лет, готический шпиль прокалывает небо, но все-таки самое большое потрясение испытываешь, когда входишь внутрь. Какой ошеломляющий простор: робкие голоса наши и робкие шаги тонут в прохладном сумраке, не отражаясь эхом! Какая захватывающая дух высота! Изумленно озираешься, не веря собственным глазам. Как маленький, будто вылепленный на макете городок (именно таким виделся он со смотровой площадки) сумел вместить этакую махину?

Так же и «Дон Кихот». Тысяча печатных страниц, два тома, можно сунуть в школьный портфель, и еще останется местечко, а идея, которая живет и дышит на этих страницах, по сути беспредельна. Я пытался было поделиться своими впечатлениями с Юрием Дмитриевичем Черниченко, с которым мы на другой день бродили по Мадриду, но он мои литературоведческие изыскания прервал, заговорив о картошке. Об обыкновенной картошке, на примере которой будущий основатель Крестьянской партии ярко, темпераментно и очень убедительно, даже для меня, человека от сельского хозяйства далекого, показал всю несуразность, всю абсурдность, всю гибельность плановой системы хозяйствования.

О картошке он знал все. Как выращивать, как собирать, как сохранять. Будучи в Америке, не на небоскребы глазел, а под ноги, на землю – на дающую сказочные урожаи землю фермерских плантаций. Вот так, рассказывал, у них, а так у нас, и из этого сравнения, столь, казалось бы, далекого от политики, следовало: жить так, как живут у нас, нельзя больше. Рухнет все к чертовой матери.

Оно и рухнуло. Через пять, аккурат, лет. Но особой радости по этому поводу ни у Черниченко, ни у меня не было, особенно относительно Крыма: будучи, как выяснилось, земляками, мы оба теперь печалились, что наша малая родина стала заграницей. Вынашивали даже план создания крымского землячества.

Но это уже не в Испании. В Испании, повторяю, говорили о сельском хозяйстве. Вернее, говорил он, а я слушал, хотя кое-какой сельскохозяйственный опыт был и у меня. Во втором или третьем классе учился, когда нам с бабушкой выделили клочок земли на берегу Салгира. Помню, как мы вскапывали его – лопата была выше меня, помню, как выдергивали сорняки и как окучивали взошедшие дружно кустики, а вот как снимали урожай – что-то не припоминается. Наверное, его сняли другие – огородики-то никем не охранялись, а отведенное под них место за Салгиром считалось тогда глухоманью. Сейчас там едва ли не центр города.

Снимал я урожай годом позже, когда недолгое время жил с матерью и отчимом в Саках. Снимал именно на картофельной плантации, что с одной стороны прилегала к нашим двухэтажкам, на строительстве которых и работал отчим, а с другой – к соленому, простиравшемуся до самого моря, разделенному дамбами лиману. Между длинными ровными картофельными рядами рос укроп. Никто не сеял его здесь, во всяком случае, сейчас, он рос сам по себе, оставшись, по-видимому, с довоенных еще времен.

И вот в голову мне пришла дерзкая по тем временам мысль: продавать этот бесхозный укроп на рынке. Мать скептически пожала плечами, но возражать не стала.

Рвал накануне вечером, вязал пучки, а на другой день рано утром (учился во вторую смену) – уже на рынке. Но как живописно ни укладывал в алюминиевую миску душистые пучочки, как ни окроплял их водицей, как ни попискивал беспечным и вроде бы даже шутливым голоском: «Укропчик! Кому укропчик?» – все бесполезно. Кое-кто, конечно, покупал, но не за сорок тогдашних копеек, которые я скромно запрашивал (другие по полтиннику продавали), а за тридцать, двадцать пять, а то и за двугривенный. Причем не торговались, сквалыги! Бросят на цементный прилавок звенящие монеты, выберут без зазрения совести пучок попышнее и – айда дальше.

Но кое-кто и вовсе ничего не бросал. Ни копеечки. Брал, сколько надо, – и два и три, и четыре пучка – и, даже спасибо не сказав, переходил к следующему продавцу. Это были не рэкетиры – тогда, по-моему, и слова-то такого не существовало, это была официальная рыночная власть в лице двух теток, рыжей и черной. Вместе, правда, никогда не ходили – то одна, то другая. Никто из многочисленного торгующего люда, среди которого я был самым младшим, и пикнуть не смел, лишь улыбались благодарно: спасибочко, что взяли, не побрезговали. То была почти узаконенная подать, оброк, и я не случайно вспоминаю об этом в формате, так сказать, года, который живет в моей памяти как год Дон Кихота.

В Кордове с античных еще времен, со времен, когда здесь хозяйничали римляне, сохранился мост, который так и называется: Римский. Массивный, из серого камня, а посередине – часовенка, свечи горят, и каждый, кто идет (или едет) мимо – толстая ли улыбающаяся монашенка в белом или кабальеро на мотоцикле – осеняет себя крестным знамением.

Проезжал – наверняка проезжал! – по Римскому мосту и Сервантес. Провиантский комиссар, он реквизировал у крестьян – именем короля! – все, что удавалось обнаружить. Последний бочонок оливкового масла. (Сакский рынок в этом отношении был гуманнее: всего не забирали.) Последний окорок. Последнее зерно – до весны припрятанное, семенное. «Голод иной раз толкает сочинителей на такие вещи, которые не во всякой книге написаны».